Бунин, Куприн, Мамин-Сибиряк об охоте

Охотники, создавшие мир
Бунин, Куприн, Мамин-Сибиряк об охоте

Кажется, всем с детства знакомые строки:
Октябрь уж наступил – уж роща отряхает
Последние листы с нагих своих ветвей;
Дохнул осенний хлад – дорога промерзает.
Журча, ещё бежит за мельницу ручей,
Но пруд уже застыл; сосед мой поспешает
В отъезжие поля с охотою своей,
И страждут озими от бешеной забавы,
И будит лай собак уснувшие дубравы.

Волшебна русская осень. Ещё прозрачны дали. Правда, день становится всё короче. Природа щедра, человеку дана такая нерукотворная красота в лесах, полях, на реках и озёрах, какой не найти ни в одном музее. Чудо – сам воздух, пропитанный запахами мокрой земли, трав, грибов и палого листа. Такой воздух можно пить, вдыхая полной грудью. Хорошо, когда есть силы и здоровье! В это время охотники при деле: можно поохотиться!

В октябре часто на ум мне приходят имена старых писателей: С.Т. Аксакова, И.С. Тургенева, менее известные (или вовсе забытые, если правду сказать) Н.А. Лейкин, И.А. Салов, С.Н. Терпигорев, Н.Н. Воронцов-Вельяминов, Н.Г. Бунин, Ф.А. Арсеньев, Н.А. Вербицкий, Д.А. Вилинский, Е.Н. Опочин… Длинен может быть список писателей, посвятивших страницы своего творчества охоте. Но какой-то особой трепет испытываю я при упоминании имён И.А. Бунина, А.И. Куприна и Д.Н. Мамина-Сибиряка. С отроческих лет эти писатели со мной. Мне же хочется, чтобы ожили эти люди, прозвучали слова их великолепных рассказов – прочувствован был факт присутствия великих писателей на этой земле, здесь, немедленно. Попробуем воскресить прошлое, показать живые лица – не маски, уловить интонации авторского чтения, стиля, судьбы.

Бунин, Куприн, Мамин-Сибиряк об охотеОсобое место в моей жизни занимает Иван Алексеевич Бунин (1870–1953). Ради его памяти поездил я по его следам: Елец, Орёл, Суходол, Ефремов; в московской квартире Буниных (на Поварской) одно время я даже работал, занимая комнату прислуги (это, впрочем, отдельная история). Иван Алексеевич – типичный представитель обедневшего дворянского рода, мелкотравчатый, в общем-то. Родился в чернозёмной России, что наложило определённый отпечаток на его творчество (часто действие происходит в степном краю). Чем дорог Бунин? Он – Россия, до мозга костей, нобелевский лауреат, умевший словом смертно бить, но и дарить надежду в горестной человеческой жизни.

О нём писал И.С. Соколов-Микитов, чьё мнение всегда можно считать авторитетным: «Следуя золотому пушкинскому завету, Бунин не писал больших, рыхлых романов, порой похожих на вороха мякины, в которой трудно отыскать цельное зерно. Рассказы Бунина предельно кратки. Он удивлял тончайшим изображением подробностей, своею памятью, которая не померкла в нём до последних дней жизни. Он владел ритмом прозаической речи, тем самым ритмом, которым потряс Бунина некогда сам Гоголь. Рассказывали, что он писал трудно, неустанно работал, по многу раз переделывал уже написанные и напечатанные рассказы. В его книгах, однако, нет и следа кровавого пота, которым так дурно пахнут некоторые грузные романы».

У Ивана Алексеевича никогда (по сути) не было своего дома, он много путешествовал, менял квартиры. Помню, как в Орле заплакал, глядя на бедную обстановку парижской комнаты Бунина. И вспомнил его стихи: У птицы есть гнездо, у зверя есть нора. / Как горько было сердцу молодому, / Когда я уходил с отцовского двора, / Сказать прости родному дому! / У зверя есть нора, у птицы есть гнездо. / Как бьётся сердце, горестно и громко, / Когда вхожу, крестясь, в чужой, наёмный дом/ С своей уж ветхою котомкой!

Много врали советские литературоведы, когда писали, что в эмиграции Бунин ничего не создал, выродился. Ядовитая ложь! Много своих лучших вещей писатель создал во Франции. Любил и чувствовал Бунин осень, человека, зверя; его перу принадлежат «Антоновские яблоки» – шедевр русской охотничьей литературы. И как чувствовал! Послушайте: «За последние годы одно поддерживало угасающий дух помещиков – охота. Прежде такие усадьбы, как усадьба Анны Герасимовны, были не редкость. Были и разрушающиеся, но всё ещё жившие на широкую ногу усадьбы с огромным поместьем, с садом в двадцать десятин. Правда, сохранились некоторые из таких усадеб ещё и до сего времени, но в них уже нет жизни… Нет троек, нет верховых „киргизов“, нет гончих и борзых собак, нет дворни и нет самого обладателя всего этого – помещика-охотника, вроде моего покойного шурина Арсения Семёныча. …

Бунин, Куприн, Мамин-Сибиряк об охоте

С конца сентября наши сады и гумна пустели, погода, по обыкновению, круто менялась. Ветер по целым дням рвал и трепал деревья, дожди поливали их с утра до ночи. Из такой трёпки сад выходил почти совсем обнажённым, засыпанным мокрыми листьями и каким-то притихшим, смирившимся. Но зато как красив он был, когда снова наступала ясная погода, прозрачные и холодные дни начала октября, прощальный праздник осени! Сохранившаяся листва теперь будет висеть на деревьях до первых зазимков. Чёрный сад будет сквозить на холодном бирюзовом небе и поля уже резко чернеют пашнями и ярко зеленеют закустившимися озимями…

Пора на охоту! И вот я вижу себя в усадьбе Арсения Семёныча, в большом доме, в зале, полном солнца и дыма от трубок и папирос. Народу много – все люди загорелые, с обветренными лицами, в поддёвках и длинных сапогах. Только что очень сытно пообедали, раскраснелись и возбуждены шумными разговорами о предстоящей охоте, но не забывают допивать водку и после обеда. А на дворе трубит рог и завывают на разные голоса собаки. Чёрный борзой, любимец Арсения Семёныча, влезает на стол и начинает пожирать с блюда остатки зайца под соусом. Но вдруг он испускает страшный визг и, опрокидывая тарелки и рюмки, срывается со стола: Арсений Семёныч, вышедший из кабинета с арапником и револьвером, внезапно оглушает залу выстрелом. Зала ещё более наполняется дымом, а Арсений Семёныч стоит и смеётся».

Звучат в финале слова, как эпитафия на могиле старой России: «Запах антоновских яблок исчезает из помещичьих усадеб. Эти дни были так недавно, а меж тем мне кажется, что с тех пор прошло целое столетие». И мы можем повторять эти слова, предавшись воспоминаниям. Всё повторяется, и наша нынешняя явь станет прошедшим. Поддержим же угасающий дух… охотой. Прочтём у Бунина об осени, об охоте:

В колеях дорог
Грязь чернеет, лужи заалели...
Томно псы голодные запели...
Встань, труби в холодный, звонкий рог!

Бунин, Куприн, Мамин-Сибиряк об охотеДругим был Александр Иванович Куприн (1870–1938). Вот ведь и граф Толстой из всех современных ему русских писателей особенно выделял Куприна. «Я самым талантливым из писателей считаю Куприна», – сказал он однажды своему тогдашнему литературному секретарю Н. Гусеву; шёл 1910 год. Близкий приятель Куприна, Иван Бунин в поздних своих «Воспоминаниях» писал: «Перечитывая Куприна, думая, между прочим, о времени его славы, вспоминаю его отношение к ней.

– Я не честолюбив, я самолюбив, – как-то сказал я ему по какому-то поводу.

– А я? – быстро спросил он. И на минуту задумался, сощурив, по своему обыкновению, глаза и пристально вглядываясь во что-то вдали. Потом зачастил своей армейской скороговоркой: – Да, я тоже. Я самолюбив до бешенства и от этого застенчив иногда до низости. А на честолюбие не имею даже права. Я писателем стал случайно, долго кормился чем попало, потом стал кормиться рассказишками, – вот и вся моя писательская история… Он это часто повторял – „я стал писателем случайно“. Это, конечно, неправда, опровергается его же собственными автобиографическими признаниями…»

Куприн непритворно любил Бунина странною любовью, часто обращался в письмах к собрату; вот отрывок из одного письма, написанного в шутливом тоне в 1909 году: «Милый мой, дорогой и прелестный Гаврюша. Если я тебя чем-то обидел, прости великодушно. Ты знаешь: одного тебя из писателей люблю я крепко и нелицемерно, чту твой тонкий аристократический талант, как никто, и горжусь твоей дружбой до того, что ревную тебя».

Бунин, Куприн, Мамин-Сибиряк об охоте

Куприна знают по его знаменитым вещам: «Белый пудель», «Гранатовый браслет», «Яма», «Поединок», «Юнкера»… Куприным зачитывались в дореволюционной России. После эмиграции в Советской России его читали поменьше, очень уж яростно ругал писатель большевиков. Жил Александр Иванович во Франции тяжело, много писал, ещё больше пил, материально нуждался. В середине 1930-х годов заболел, и его, впавшего в детство, вывезли в СССР. И.С. Соколов-Микитов, приятель Куприна, знавший того ещё до революции, писал, вспоминая свой приход в «Метрополь», повидаться: «Через несколько минут я увидел выходившего из соседней комнаты ссохшегося маленького старичка со сквозившей седой татарской бородкой. В ссохшемся седом старичке нельзя было узнать прежнего плечистого Куприна, которым некогда любовался я в цирке „Модерн“. Несомненно, он был тяжело болен, не всё ясно помнил и понимал. Я почувствовал, что и говорить с ним нужно, как говорят с тяжелобольными, с детьми».

Можно теперь, думаю, перейти к главному. Почему-то меньше знают Куприна-охотника, автора замечательных рассказов. «Вдруг совсем около меня, на земле, раздалось громкое хлопанье крепких крыльев. Я невольно вздрогнул. Не далее как в шаге от моей будки упал тетерев; если бы я протянул руку, я мог бы дотронуться до того места, где он опустился. Весь чёрный, с красными, мясистыми бровями и коротким острым клювом, он стоял неподвижно, как каменный, показываясь мне всем своим стройным, красивым профилем. Его блестящий чёрный глазок тревожно и зорко заглядывал в будку. Я затаил дыхание и замер, не отводя от него глаз. Но тетерев уже заметил меня. Он вдруг поднялся и, громко хлопая крыльями, полетел низко над землёю.

Бунин, Куприн, Мамин-Сибиряк об охоте

„Ну, пропала сегодня охота“, – подумал я с досадой, но в ту же секунду с двух сторон – впереди меня и справа – так же громко и коротко захлопали крылья. Несколько минут оба тетерева молчали, должно быть, внимательно оглядываясь кругом и прислушиваясь. Но вот один из них, тот, что упал справа, издал громкий боевой крик: „чу! Чшшш…“ – странный звук, который трудно передать, похожий отчасти на испорченный, осипший петушиный крик, отчасти на шипение, а также на свист ножа под колесом точильщика. „Чу! Чшшш…“ – тотчас же отозвался другой. Как мне ни хотелось увидеть самих тетеревов, но я боялся пошевелиться и только слушал», – читаем мы в рассказе «Лесная глушь».

Ещё больше нравится мне рассказ Куприна «На глухарей», по которому, как школьник, учился М.М. Пришвин охотиться на древнюю птицу (см. дневники Пришвина): «Я не могу себе представить, какие ощущения в мире могут сравниться с тем, что испытываешь на глухариной охоте. В ней так много неожиданного, волнующего, таинственного, трудного и прелестного, что этих впечатлений не забудешь никогда в жизни». Разве не разволнуешься вместе с автором, читая: «…Стонет по всему лесу невидимый хор, и едва только замолкает, как в ответ ему откуда-то с противоположного конца леса раздаются такие же гармонические стоны другого стада проснувшихся журавлей, потом отзывается третье стадо, за ним четвёртое… Эта утренняя перекличка служит сигналом для всего леса. Заяц начинает вопить своим дрожащим гнусавым и прерывающимся сопрано, где-то близко около нас чуфыкнул задорно и резко тетерев, сова расхохоталась на верхушке высокого дерева… И опять всё стихает, погружается в прежнюю чуткую дремоту… Я, наконец, расслышал играющего глухаря. Это были сухие, отрывистые звуки с металлическим оттенком, похожие на то, как если бы кто щёлкал ногтем по пустой жестяной коробке».

Бунин, Куприн, Мамин-Сибиряк об охотеОчень своеобразен, порой страшен был мир, изображаемый Дмитрием Наркисовичем Маминым-Сибиряком (1852–1912). Даже возникает вопрос: как оказался в компании Бунина и Куприна автор «Алёнушкиных сказок» и «Серой шейки»? Но, сын Урала, разве он мог не знать свой край, людей, промыслы? И разве герои «Алёнушкиных сказок» – звери, птицы и рыбы – уже не намёк? Охота, конечно, занимала законное место в творчестве человека, написавшего «Приваловские миллионы», «Золото», «Зимовье на Студёной», «Уральские рассказы»… А кроме всего перечисленного, Мамин-Сибиряк творил в одно время с Буниным и Куприным, часто они виделись в редакциях, собраниях у общих знакомых.

Помимо восьмитомного собрания сочинений, с великим почтением хранится у меня старенькая, тонкая книга из отцовской библиотеки: «Мамин-Сибиряк. Рассказы и сказки». С каким восторгом перечёл я её! Вот «Емеля охотник»: «Все тычковские мужики записные охотники. Летом и зимой они почти не выходят из лесу, благо до него рукой подать. Всякое время года приносит с собой известную добычу: зимой бьют медведей, куниц, волков, лисиц, осенью – белку, весной – диких коз, летом – всякую птицу. Одним словом, круглый год стоит тяжёлая и часто опасная работа. В той избушке, что стоит у самого леса, живёт старый охотник Емеля с маленьким внучком Гришуткой. Избушка Емели совсем вросла в землю и глядит на свет божий всего одним окном; крыша на избушке давно прогнила, от трубы остались только обвалившиеся кирпичи. Ни забора, ни ворот, ни сарая – ничего не было у Емелиной избушки. Только под крыльцом из неотёсанных брёвен воет по ночам голодный Лыско, одна из лучших охотничьих собак в Тычках. Перед каждой охотой Емеля дня три морит несчастного Лыска, чтобы он лучше искал дичь и выслеживал всякого зверя».

А жутковатый рассказ «Зимовье на Студёной» с совсем уж печальным концом? Где: «Старик лежал на своей лавочке у печи, закрывшись старой дохой из вылезших оленьих шкур. Было рано или поздно – он не знал, да и знать не мог, потому что светало поздно, а небо ещё с вечера было затянуто низкими осенними тучами. Вставать ему не хотелось: в избушке было холодно, а у него уже несколько дней болели и спина, и ноги. Спать он тоже не хотел, а лежал так, чтобы провести время. Да и куда ему было торопиться? Его разбудило осторожное царапанье в дверь, – это просился Музгарко, небольшая пёстрая вогульская собака, жившая в этой избушке уже лет десять.

Бунин, Куприн, Мамин-Сибиряк об охотеД.Н. МАМИН-СИБИРЯК В ОКРУЖЕНИИ ПИСАТЕЛЕЙ: И.А. БУНИНА, МАКСИМА ГОРЬКОГО, Н.Д. ТЕЛЕШОВА

– Я вот тебе задам, Музгарко! – заворчал старик, кутаясь в свою доху с головой. – Ты у меня поцарапайся…

Собака на время перестала скоблить дверь своей лапой, а потом вдруг взвыла протяжно и жалобно.

– Ах, чтоб тебя волки съели! – обругался старик, поднимаясь с лавки. Он в темноте подошёл к двери, отворил её и понял, отчего у него болела спина и отчего завывала собака. Всё, что можно было рассмотреть в приотворённую дверь, было покрыто снегом».

И нельзя без финала, страшного, мистического, точного, как в сказках северных народов: «Но хочет он подняться и не может, точно кто его связал верёвками. Даже глаз не может открыть… Ещё раз крикнул петух и затих: его вместе с котомкой утащил из ямы волк. Хочет подняться старик, делает страшное усилие и слышит вдруг знакомый лай: точно где-то под землёй взлаял Музгарко. Да, это он… Ближе, ближе – это он по следу нижним чутьём идёт. Вот уже совсем близко, у самой ямы… Открывает Елеска глаза и видит: действительно, Музгарко, а с Музгаркой тот самый вогул, первый его хозяин, которого он в снегу схоронил.

– Ты здесь, дедушка? – спрашивает вогул, а сам смеётся. – Я за тобой пришёл…

Дунул холодный ветер, рванул комья снега с высоких елей и пих, и посыпался он на мёртвого Елеску; к утру от его ямки и следов не осталось». Всегда к концу «Зимовья на Студёной» я чувствовал горькую скорбь, как будто потерял близкого человека. Правда жизни Мамина расстраивала, как всякая правда. И хотелось прочитать: «Барин, хотите вы взять медвежонка? – предлагал мне мой кучер Андрей». Незатейливый рассказ «Медведко» уводил от грустных мыслей.

Бунин, Куприн, Мамин-Сибиряк об охотеБлюдо с охотничьей росписью XIX-ХХ

Мне казалось, что Мамин-Сибиряк не до конца выразил всего, что ему дано было природой и Богом. Подтверждение этому нашёл я в записках И.А. Бунина: «Он отличался удивительно красивой внешностью, здоровый, крепкий, так что теперь – то было не так давно – мне странно читать, что у него „седая голова на исхудавшей шее“. Настолько это описание не вяжется с сохранившимся в моей памяти образом покойного. Крупный талант, не использовавший до конца своих сил, не сказавший своего последнего слова!» И великий пролетарский писатель (а тогда ещё начинающий) Максим Горький заметил Мамина, записав: «Талант его всюду крупен и ярок». И ещё добавил: «Хороший, интересный писатель».

Богата была Россия на писателей в прежние времена! Как строй за строем сказочных витязей, том за томом стоят на полке книги классиков отечественной литературы. С ними можно жить надёжно, как за каменной стеной. Даже если дальше ничего не будет, останутся они – и Бунин, и Куприн, и Мамин-Сибиряк.

Осень. Октябрь. Россия. Охота. Как много в этих словах для сердца ещё чувствующего.

Случайно нашёл я стихотворение «Псовая охота» у А.А. Фета (1858 года), позвольте им завершить рассказ, надеясь на новую встречу:

Последний сноп свезён с нагих полей,
По стоптанным гуляет жнивьям стадо,
И тянется станица журавлей
Над липником замолкнувшего сада.
Вчера зарёй впервые у крыльца
Вечерний дождь звездами начал стынуть.
Пора седлать проворного донца
И звонкий рог за плечи перекинуть!
В поля! В Поля! Там с зелени бугров
Охотников внимательные взоры
Натешатся на острова лесов
И пёстрые лесные косогоры.
Уже давно, осыпавшись с вершин,
Осинников редеет глубь густая
Над гулкими извивами долин
И ждёт рогов да заливного лая.
Семьи волков притон вчера открыт,
Удастся ли сегодня травля наша?
Но вот русак сверкнул из-под копыт,
Всё сорвалось – и заварилась каша:
«Отбей собак! Скачи наперерез!»
И красный верх папахи вдаль помчался;
Но уж давно весь голосистый лес
На злобный лай стократно отозвался.

Все статьи номера: Русский охотничий журнал, ноябрь 2024

651
Adblock detector