От редакции. Общепринятым считается мнение, что промысловая культура развивалась преимущественно в зауральских регионах России, там, где она получила развитие в связи с распространением соболя – зверя, одно время считавшегося эквивалентом валюты в нашей стране. Да и позднее именно промысел соболя мог обеспечивать рентабельность, необходимую для поддержания уровня жизни в труднодоступных и таёжных регионах. Однако в тех местах, где промысел вступал в контакт с пашенным земледелием и даже огородничеством, он неизбежно уступал. Но даже в Европейской России существовали небольшие районы, где охотничий промысел считался традиционным и попытка принудительно загнать их жителей в сельскохозяйственное производство воспринималась как трагедия.
Раньше пинжаки жили широко,
Пинжаки ходили по всему свету.
А теперь пинжаки живут узко,
Пинжаки на охоту не ходят…
Дичь гремит в лесу, а я должен пахать.
А.О. Губин, О.А. Романов, по книге М.М. Пришвина «Берендеева чаща»
Когда в 1935 году писатель-охотник, этнограф и агроном Михаил Пришвин побывал с экспедицией в верховьях реки Пинеги – так называемом Малопинежье, глухом таёжном углу бывшей Архангельской губернии, – его поразила тишина здешних деревень. Ни петушиных криков, ни хрюканья свиней, ни даже собачьего лая, таких обычных, слышных ещё издалека, когда подходишь к деревне. Но в Малопинежье кукарекать и хрюкать было попросту некому: ни кур, ни свиней «пинжаки» (так здешние жители называли сами себя) не держали, их нечем было кормить. Ведь и для самих себя люди здесь не столько растили, сколько закупали хлеб на ярмарках в городах Пинеге и Архангельске – на деньги от сбываемой тут же дичи. Собаки же в малопинежских деревнях водились только одной породы: промысловые лайки. Они привыкли помогать хозяевам на охоте, в деревне же чувствовали себя гостями, и лаять на таких же гостей-людей не собирались.
Пришвин попал на Пинегу в переломный момент её истории: в крае активно развёртывалась коллективизация, образовывались земледельческие колхозы. Но если для жителей Нижней Пинеги это означало лишь смену общественной организации и системы землепользования, то для Малопинежья стало болезненным сломом всего жизненного уклада: земледелие здесь всегда служило лишь ненадёжным подспорьем основному хозяйству, стоявшему на двух столпах – промысловой охоте и отхожих промыслах (плотничестве и лесосплаве). Причём отхожим плотником или сплавщиком был не каждый «пинжак» с верховий – зато охотой занимались практически все мужчины и даже отчасти женщины и старики. «Пинжаки попались, потому что хлеба не сеяли», – горестно сообщали Пришвину местные жители, рассказывая, что теперь лишь горстке счастливцев дозволено заниматься любимым делом – охотой, работая на Союзпушнину. И пожилые, и молодые, видя в Пришвине «важного московского учёного», умоляли его убедить верховное начальство позволить им вступить в колхоз «со своим путиком» – то есть не запрещать им охотиться, пусть даже и для колхоза.
Как же жило Малопинежье до прихода большевиков? И почему пинжаки, хотя и числились государственными крестьянами (крепостного права и помещиков в этих краях никогда не было), так мало внимания уделяли обычным для крестьян занятиям – земледелию и скотоводству?
