Эта лесная встреча, о которой я хочу написать и которая многое изменила в моём отношении к охоте и в понимании смысла её, произошла более двадцати лет тому назад. Случилась она в один из последних дней нашей с друзьями осенней охоты в заонежской тайге.
Наш отпуск подходил к концу, и я, предвидя скорое расставание с полюбившимися мне местами, решил пренебречь традиционным послеобеденным отдыхом в лагере. А вместо этого проехаться до одной из лесных вырубок, с которой меня связывали особые, личные отношения. Дело в том, что там, на опушке елового острова, обитал сам Лесной Хозяин! Точнее – его нерукотворная скульптура, созданная природой и ветром-буреломом из старого елового корня-выворотня.
Странным, как ни крути, было это место, странной и удивительной была и сама фигура Лесного Великана. Но об этом чуде-юде следует писать либо подробно, описывая каждую деталь его, с упоминанием всех обстоятельств и событий, с ним связанных, либо не углубляться в эту тему вовсе. Стеснённый литературными рамками, я, скрепя сердце, выбираю второй вариант, но хочу лишь обратить внимание на то, что все описываемые далее события происходили именно в этих загадочных владениях Лесного Царя. Примем это как факт – это важно. Итак, я продолжаю.
День только начинал склоняться к вечеру, и шансов на удачную охоту было крайне мало, но это было неважно. Мне просто хотелось ещё раз походить по знакомым местам, побродить в тишине, подышать пряным таёжным воздухом… Было тепло, тихо и так туманно вокруг, что ближняя опушка ельника едва угадывалась сквозь молочную завесу. Оставив машину на большаке, я свернул на боковую дорожку и не спеша пошёл по мягкой, чуть влажной дороге в дальний конец вырубки. Редкие громадные осины, оставленные лесорубами, рисовались в тумане какими-то призрачными великанами с растопыренными руками-ветвями, и я надеялся разглядеть в их вершинах кормящихся глухарей, обожающих осеннюю, чуть прелую листву этих деревьев. Был ещё шанс подстеречь неосторожного тетерева, задумавшего перелететь вырубку, или скрасть утку на одном из небольших прудиков в самом конце её.
Через километр дорожка пошла вниз, под уклон, к небольшому ручейку, наискось пересекающему вырубку. Я шёл не спеша, вертя головой по сторонам, в надежде высмотреть кого-нибудь. И я, чёрт возьми, высмотрел! Но, нет, не птицу. Не зайца, не лису и даже не лося… Я увидел медведя! Хорошего такого медведя, идущего мне навстречу по той же самой дороге.
Я остановился как вкопанный и вдруг услышал, как в полнейшей тишине, царившей вокруг, молоточком застучала жилка на виске – застучала громко и часто! Медведь, чувствуя себя в полной безопасности и, подобно мне, поддавшись расслабленному очарованию туманного дня, не спеша, вразвалку продолжал идти по дороге. «Действительно, – подумалось мне, – походка у него медвежья: передние лапы при ходьбе широко расставлены и ступнями завёрнуты внутрь – косолапит мишка». Крупная голова мотается влево-вправо при каждом шаге – такое ощущение, что пританцовывает под какую-то ему одному слышимую мелодию: «Тынц-тынц-тынц-тынц!» Но мне было не до музыки: жилка в виске уже не билась, а конкретно истерила!
Сдерживая себя, стараясь двигаться плавно, я аккуратно переломил двустволку и отправил в стволы две пули. Патронташ я оставил открытым, покосившись в него одним глазом и пересчитав оставшиеся пулевые патроны. «Должно хватить», – подумалось почему-то. Медленно поднимаю ружьё и навожу его чуть ниже головы медведя. А он продолжает идти, ничего не видя и не слыша. Я стою, замерев с ружьём наготове, медведь идёт. До него уже метров сорок! «Ты что, – про себя говорю я, – совсем нюх потерял?» Действительно, в туманном мареве разглядеть меня ему трудно – так, стоит какой-то длинный пенёк на дороге, подумаешь, эка невидаль, должно быть, думает он. А может, и совсем не думает, а просто гуляет, уверенный в собственной силе. 35 метров, 34, 33… Шаг, ещё шаг. Чувствую, пока на меня не наткнётся, не почует человека. Воздух неподвижен, а то бы он меня враз срисовал! Ещё за сотни метров отсюда. А тут – 30 метров! Пора стрелять, а то стопчет! И тут медведь как по команде остановился! Он наконец увидел меня, стоящего неподвижно с поднятым к глазам ружьём, в котором притаились маленькие, злые, смертельные «осы», готовые по первому движению пальца вылететь из стволов и впиться в живую плоть великана. Медведь остановился как громом поражённый и от удивления осел назад.
Так мы и замерли мы на какое-то время: я – стоя с ружьём, нацеленным медведю прямо в сердце, он же – растерянно сидя на своей толстой заднице, и смотрели, не отрываясь, друг на друга. Мой палец колебался на курке… В мыслях я уже рисовал себе своё триумфальное возвращение в лагерь, всеобщее восхищение и уважение друзей и пожизненный ореол бесстрашного охотника-медвежатника, один на один завалившего мишку в лесу! Другие, более драматические варианты развития событий мне в голову почему-то не приходили. Не зря мы всё-таки задержались сегодня за столом. Но верно говорят умные люди, что нельзя смотреть будущей жертве в глаза: встретишься взглядом и не сможешь потом выстрелить. Так и нынче – я ясно через прицельную планку видел живые, карие глаза медведя, который, растерянно застыв посреди дороги, не моргая смотрел на меня, должно быть, до сих пор не понимая, как он так обмишурился, как позволил человеку подойти к себе на такое убойное расстояние?! Говорят, что медведи подслеповаты, но мне почему-то кажется, что и он видел мои глаза, неподвижно глядевшие на него сквозь очки.
«Стрелять – не стрелять?» – белкой в колесе крутилась в голове одна мысль. Палец на курке ёрзал то вниз, то вверх. Сколько продолжалась эта смертельно опасная пауза, трудно сказать. Может, пять секунд, а может, и полминуты. Медведь обречённо сидел передо мной и просто смотрел своими карими, ореховыми глазами. Я вдруг ясно представил себе, как после выстрела эти живые глаза потухнут, подёрнутся туманом, сродни тому, что висел сегодня над роковой дорогой, и станут мёртвыми. И будет он лежать, враз обмякший, поплывший кровью, а я, типа, буду, подобно современному дикарю, прыгать вокруг над грудой добытого мяса и восторженно бить себя в грудь, прославляя свою крутизну. Стало не по себе. «В конце концов, кто я такой, чтобы выбирать, жить или умереть другому существу? И стоит ли моё охотничье тщеславие жизни такого прекрасного животного?» – совсем не охотничьи мысли закрутились в голове, не давая мне нажать на курок.
Что-то разом сломалось во мне, и я опустил ружьё. Медведь ждал, ещё не понимая сути происходящего. «Мишка! – негромко произнёс я. – Иди домой!» Услышав мой голос, медведь наконец вскочил на ноги, мотнул головой, стряхнув с себя смертельное оцепенение, рыкнул в ответ и, волчком развернувшись на месте, – аж песок из-под лап брызнул, – облегчённо чесанул прямиком через кювет на вырубку. Несколько секунд, и он скрылся в мелколесье, как и не было, даже звука не осталось на туманной дороге…«Мишка-а-а-а-а-а! Я тебя взя-а-а-а-а-ал!» – закричал я в голос, ничуть не стесняясь своих чувств. Кричал на всю тайгу! Но лес молчал и даже эхом не откликнулся мне в ответ: туман, что вы хотите, – он любой звук гасит! Мне же так хотелось прыгать, хотелось скакать от переполнявших меня эмоций! Жилка в виске мало-помалу стихла, только сердце бухало в груди, подобно бас-барабану.
Я, как-то враз обессилевший от пережитого, толкал в рот новую сигарету, безуспешно пытаясь поджечь её нервными пальцами, и с какой-то нежностью смотрел в ту сторону, куда умчался красавец-медведь, где исчез в тумане Мой Мишка. Я живо представлял себе, как он, бедный, летел, отдуваясь, по вырубке, не замечая ни торчащих корней, ни ям, ни старых валежин. И только скрывшись в спасительной лесной чаще, он немного успокоится и отдышится. Чуть погодя Мой Мишка не спеша побредёт прочь от опасной вырубки к соседнему болоту, где до самой темноты будет жадно заедать спелой клюквой пережитый стресс. Будет идти, по-прежнему забавно мотая широкой башкой и широко расставляя косолапые лапы и всё ещё не понимая: как он мог так глупо подставиться?!.. И, хочется мне думать, будет благодарить судьбу свою за то, что вышел он по своей неосторожности не на конкретного, жёсткого охотника, а на этого городского романтика, оказавшегося не таким уж безжалостным. Так думал я, а сам тем временем внимательно осматривал свежие медвежьи следы на дороге, отмечая про себя все перипетии нашего «свидания»: подход, пауза, резкий разворот, бросок через обочину; мерными шагами отсчитал точное расстояние, на которое мы сошлись с медведем. Да, точно, как и предполагалось: 40 шагов, то есть 30 метров.
Ещё раз прокричав что-то в беззвучный воздух и боднув его поднятой вверх рукой, я пошёл обратно к большаку, где оставил свою машину. Хотелось быстрее вернуться в лагерь, хотелось в красках, пока не остыло, всё рассказать ребятам в самых крохотных подробностях... Я возвращался в изумительном настроении: склонившееся солнце светило мне в глаза, а я щурился, принимая на себя последнее тепло уходящего дня и чуть ли не повизгивая по-щенячьи от переполнявших меня радостных эмоций...
Как встретили меня в лагере, сколько и каких разговоров было тем вечером у костра – не суть важно. Главным для меня было то, что, вернувшись в конце концов в свою палатку, я долго не мог заснуть, ворочаясь с боку на бок, – мысли, воспоминания толпились в голове, прогоняя сон. О многом тогда передумалось… Конечно, вспоминал Мишку, его косолапую походку, но особенно его глаза, полные жизни, заглянув в которые, я уже был не в состоянии нажать на курок. Я думал о том, что истинная суть охоты не исчисляется количеством добытых трофеев и килограммами забитого мяса, хотя, конечно, никто и никогда не отменял и не осуждал охоты ради пропитания. Но в тот момент меня больше занимала другая её сторона, которая разом стала мне такой очевидной и потому особенно важной. А именно – охота как замечательная возможность попытаться в силу своего опыта и умения незаметно, деликатно войти в лес и, став частью его, не встревожить тамошних обитателей настолько, что они подпустят тебя к себе вплотную и позволят рассмотреть самые сокровенные и скрытые от чужих глаз стороны своей жизни. Это ли не достойная цель?!
Ведь охота, по сути своей, – это всё, что ДО выстрела! Сам же выстрел не более чем финальная точка в конце написанного тобой охотничьего рассказа, а может статься – повести или даже романа. Жирная-прежирная точка, которой ты раз и навсегда заканчиваешь свою историю. Всё! Финиш! Как говорится: «Кина не будет!» – ничего далее уже в этой истории не допишется, не доскажется, как ни пытайся. Но если ты откажешься нажимать на курок, то вместо точки тут же возникает загадочное многоточие, что много обещает всем участникам охотничьей драмы: и не убитым тобой птице или животному, и, конечно, самому тебе, автору, в твоём стремлении ещё глубже проникнуть в тот мир, с которым ты так стремишься сродниться всей природной сутью своей. И главное – появляется, как у Мастера в известном романе, возможность дописать своё произведение одним словом: «Свободе-е-е-ен!»
Ну, вот, собственно, и весь рассказ о такой памятной мне встрече. Остаётся лишь добавить, что все оставшиеся дни охоты, проезжая в тех краях, где обитал Мой Мишка, я невольно поворачивал голову в ту сторону, где предположительно он мог сейчас бродить. Поворачивал, смотрел, улыбался и думал: как он там нынче, мой, считайте, крестник? Поел ли вдоволь, успокоил ли свои нервы, нашёл ли место для зимней берлоги? Столько забот, вы не поверите, – словно с ребёнком возишься…Что-то изменил во мне этот несделанный выстрел, хотя было бы лукавством с моей стороны сказать, что после этого случая я забросил охоту. Нет. Ещё несколько лет я выезжал с друзьями в те же или иные края. Ходил и даже стрелял. Но чем больше проходило времени с момента памятной встречи, тем больше я стал замечать, что весь свой охотничий азарт, всё своё приобретённое в тайге умение стал использовать не для добычи, а более для созерцания. Всё реже я стал ставить точки в своих охотничьих приключениях точными выстрелами, всё больше я стал предпочитать им загадочные и будящие фантазию перспективные многоточия…
Так со временем, кроме Моего Мишки, стали в лесах появляться Мои Глухари, Мои Тетери, Мои Зайцы, даже Мои Лоси, которые продолжали жить, отпущенные мною из-под ружья, а я просто ездил, ходил, бродил по этой тайге и любовался ею... Но каким-то другим стало это любование. Оно отличалось от прежнего так же, как взгляд на красивых, но чужих детей отличается от взгляда на детей своих! Роднее стало! Да и лес ко мне изменился – стал добрее, доверчивее, что ли. Иногда мне даже казалось, что я ловил на себе благодарные взгляды из глубины леса. Правда, кто именно из моих крестников слал мне этот взгляд, определить было трудно. Но это уже не так важно. Согласитесь!
Все статьи номера: Русский охотничий журнал, май 2024
