Мир, и без того снежно-серый, начал стремительно наливаться фиолетовым цветом. Приближались сумерки – хотя о каких сумерках можно говорить на 57-й параллели 24 декабря, в горах, среди тайги – там и так днём сумерки. Очень короткие сумерки, всего четыре с половиной часа, всё остальное время – ночь. И до ночи путник хотел добраться к зимовью на протоке Бычье Куйло и оттуда уже планировать выход в посёлок к Новому году. Или не планировать.
Задувало. Странник знал, что если он сейчас вверится чутью и интуиции, то, повернув перпендикулярно лыжне, срежет петлю в почти два километра и через шестьсот метров откроет дверь убежища.
Но позёмка уже скрыла подножия ближайших сопок, лиственницы у самого путика уже выглядели нечёткими силуэтами – эдакими чёрными дрожащими обгоревшими силуэтами странных существ с простёртыми во все стороны руками. И здесь не было места чутью или интуиции – оставим их конторским работникам и восторженным прекраснодушным дамам; здесь были только здравый смысл и опыт. А те, кто ими не обладал, нашли конец на каменных россыпях, на галечных косах и в чистой воде северных рек или просто на седом ковре ягеля лиственничной тайги, среди безразличных древесных великанов.
Поэтому охотник продолжал держаться лыжни и минут через сорок учуял пробивающийся сквозь усиливающийся снегопад запах дыма. Кто-то на избушке уже был. А ещё через пять минут он снял лыжи, зашёл в сени, тщательно отряхнулся, повесил карабин, чтобы он не отпотевал в жарко натопленном помещении, и потянул на себя дверь [1].
– Привет, Соловей, – сказал склонившийся над печкой светловолосый крепыш среднего роста, в суконке и обрезках от валенок. – Как раз к чаю поспел. Вешай унты к печке, грейся.
Сухой и быстрый, черноволосый и лысоватый, с постоянно присутствующим на лице иронически-насмешливым выражением охотник немедленно скинул ватник, снял унты с широкой, «ведущей» для ходьбы на охотничьих лыжах подошвой, обулся в валеночные обрезки, коих изрядно стояло возле входа, и развесил своё нехитрое имущество за печной трубой, которая к этому времени уже нагрелась почти докрасна.
– Давно здесь, Арсений?
– За час до тебя дошёл. Связисты вездеход обещали завтра-послезавтра.
– Савельич? Это хорошо. Ему, конечно, подскочить сюда полтора часа, а нам на лыжах шкандыбать ещё день. И хорошо если день.
Соловей налил полную эмалированную кружку с изображением мирного советского солдата с каской, автоматом и букетом гвоздик, размешал пять ложек сахара и залпом осушил вполовину. Арсений же нарубил принесённого с собой мяса и накидал в кипящую на печи кастрюлю.
– Не многовато ли готовишь?
– Ну, эта изба последняя перед посёлком на выходе с участков, может, и не одни мы сегодня ночевать будем.
Соловей быстро чёрными проницательными глазами оглядел сотни раз виденные им внутренности зимовья – бревенчатое строение метра три на четыре, половину которого занимали нары у дальней от печки стороны.
– Ну, сюда полно народу вместится. На нарах, если тесно, человек пять спать может. А если кусками порубить, то и двадцать.
Вместо того чтобы посмеяться, Арсений включил фонарик и посмотрел под нары.
– Крупы ищешь? Вон, под потолок подвешены [2]…
– Нет, какие крупы… В избе людей давно не было. Дверь неплотно закрыта была. Я когда-то вот так в избу пришёл, печку затопил, харч сготовил, спальник расстелил, уже ночевать приготовился. И слышу: под нарами кто-то дышит! Вот вправду дышит! И скребётся в придачу. Причём понятно, что этот «кто-то» не очень маленький. Я, чтобы не рисковать, доску чуть приоторвал, посветил – а там росомаха! Видно, только забралась, шороху навести не успела, а я зашёл, дверь закрыл и всю дорогу возле печки копошился. Она б и рада выскочить – а никак. Ну, я её из мелкана и приварил, чтоб не мучилась.
– Да, робкая зверушка, – кивнул Соловей. – Городские о ней ведь какую только ерунду не рассказывают: и с дерева прыгает сзади, и вену прокусывает, кровь пьёт, будто вампир. А она – скромная куничка, кил пятнадцати весу. Любой небольшой мужичонка её ногами запинает. Особенно пограничники стараются. Там чуть ли не инструктажи проводят – как сделать так, чтоб на тебя не напала рысь или росомаха.
– Имитация бурной деятельности, что… – пожал плечами Арсений. – Зато можно честно говорить, что в результате руководящих указаний ни одна росомаха или рысь на бойцов не напала…
– Росомаха под нарами – это одно, – начал свою историю разомлевший от тепла Соловей. – А вот я однажды реально испугался. В точно такую же погоду и в это же время – под Рождество. Шёл я на лыжах под хребтом Улахан-Сис – ну, тем, на котором каменные великаны гребёнкой стоят. Кисиляхи по-якутски, по-нашему – кекуры. И вот тоже тороплюсь на зимовье, ветер задувает, приостановился – и слышу то ли музыку, то ли пение. Вот как орган играет и подпевает кто-то. Ау-у-у-ун, бо-о, ли-и-и-и, санта-а-а-а… Даже слова какие-то различаю. А музыку – точно. Причём чистую довольно. В общем, понимаю, что это что-то, чего там быть не должно. И оно точно неживое – потому что на хребте и в такой ветер ничего живого не остаётся. Потом сообразил: там гребёнка этих скал – ну, «каменных людей», как их ламуты зовут – частая. И ветер между ними самые разные рулады заводит. Потом уже, по теплу, летом, я туда поднимался, слышал, как скалы что-то поют, шепчут, вроде как разговаривают даже. Там такие тонкие пластинки ещё, вроде как пачками сложены, он на них, как на губной гармошке, играет.
При этих словах в избушку ворвался пар, снег, холод и скверно ругающийся невысокий замёрзший гражданин, мгновенно признанный всеми присутствующими за всеми известного бродягу и браконьера Ваньку Кибера.
– Напугал, Ванька, – засмеялся Арсений. – Соловей тут байки страшные рассказывает про поющие скалы.
– Знаю я эти поющие скалы, – сказал Ванька, разоблачаясь и развешивая одежду на сушку. – Мы там с Соловьём и Никанором клад нашего старика искали. – Точно так же он налил себе полную кружку заварки, сыпанул туда чуть ли не половину трёхсотграммовой банки сахара и выхлебал в два глотка. – Чай – человека! Но никто мне страшнее истории не рассказывал, чем то, как Лёха Хоменко был деревом поколочен.
– Ну-ка, ну-ка, – одновременно сказали оба таёжных скитальца.
– Это на Мандыкане было, на нижней избе, о то же самое время, что и сейчас, под Новый год. Выходили Сева Конура, Валя Липкий и Лёха Хома, каждый со своего участка. И каждый при заброске сделал на этой избе нычку – именно на тот случай, чтобы отметить выход с промысла. Спрятали по бутылке водки, каждый свою. А на обратном пути собрались, выпили, Лёха вдруг возмутился и барагозить стал. Что это, я, дескать, с такими мутными хмырями за одним столом сижу, да и вообще в одном помещении делаю? Оделся и ушёл в ночь, в пургу. Сева с Валей плечами пожали и спать стали укладываться – ну а что с таким идиотом делать? Догонять, вязать? На морозе, решили, живо в себя придёт.
И он является. Весь замёрзший, трезвый как стёклышко. И избитый. Причём сильно, будто конь его топтал. Рассказывает – мужики, вы мне не поверите! Я на вас обиделся, не знаю почему, простите дурня. Ушёл. И давай круги по сопке нарезать. Километра четыре, наверное. Ветер, тьма, но я от избы далёко не отхожу, огонёк всё время в виду держу. И тут – лиственница. Здоровая-здоровая, корявая-корявая, ветвями в меня тычет А в лиственнице – щель, а в щели – глаза на меня смотрят! Я пригляделся – а там старик Туккай, который в стаде, что на Хуличане, помер года четыре назад. Как он в эту щель втиснулся – ума не приложу, хоть он и сухонький был всегда. Только я его разглядел, он из щели вышел и как начал меня своим посохом пастушьим метелить! Не пей, говорит, Лёха, людей не обижай, убью следующий раз! С тем и вернулся, простите дурня ещё раз!
Ну, мужики ему, конечно, не поверили, особенно в той части, где он говорил, что четыре километра по сопке нарезал – минут десять его не было только. Наутро вышли протропить – и правда, метров триста отошёл Лёха от избы по прямой и впилился в здоровенную лиственницу с морозобойной трещиной в середине. И натоптано перед ней, так что следов не различить, на ветках клочья ватника и кровь местами. Решили мужики, что он спьяну на дерево налетел и стал с ним драться. А уж Туккай покойный ему помнился…
– Да уж, – сказал Арсений, заворачиваясь в спальник. – Пьяные чудеса, том двадцать второй, книга третья…
– Чудеса не чудеса, – приоткрыл глаза Соловей, – а через год после того случая я сам возле того дерева на Мандыкане посох нашёл. Приставленный к той самой трещине. Пастушеский.
[1] Промысловые избушки в таёжной зоне все имеют дверь, открывающуюся наружу, – как средство безопасности от медведя; в тундровой – наоборот, внутрь, чтобы можно было легко толкнуть дверь, заваленную снаружи снегом.
[2] В промысловых избах продукты подвешиваются в мешочках на гвозди, вбитые в потолок, чтобы не могли добраться мыши.
Все статьи номера: Русский охотничий журнал, январь 2024
