Николай Некрасов родился 10 декабря 1821 года в небольшом городке Немирове Винницкого уезда Подольской губернии. Его отец, Алексей Некрасов, происходил из семьи некогда богатых ярославских дворян, был армейским офицером, а мать, Елена Закревская, была дочерью посессионера из Херсонской губернии.
Раннее детство будущего классика прошло в родовом имении отца – селе Грешнево Ярославской губернии, куда семья перебралась после отставки Алексея Некрасова из армии. Особенно близкие отношения сложились у мальчика с матерью: она была для него лучшим другом и первым учителем, привила ему любовь к русскому языку и литературному слову.
Несомненно, поэзия Некрасова является тем драгоценным достоянием русской национальной культуры, которое переходит из поколения в поколение, не теряя ни поэтической красоты, ни гражданского значения. Вместе с тем в поэзии Николая Алексеевича ярко и самобытно нашла своё отражение родная природа, и в частности охота. Поэмы «На Волге», «Арина, мать солдатская», «Горе старого Наума» представляют собой как бы «Записки охотника», а образ деда Мазая – призыв ко всем природолюбам быть настоящими охотниками, хранителями бесценных богатств родной земли. Зайцы, волки, медведи, лисицы, тетерева, вальдшнепы, утки постоянно упоминаются в стихах автора.
Охота и в биографии Некрасова занимает многие страницы. Сестра поэта вспоминает: «Брат мой всю жизнь любил охоту, с ружьём и легавой собакой... Охота была для него не одною забавой, но и средством знакомиться с народом».
«В неведомой глуши, в деревне полудикой
Я рос средь буйных дикарей,
И мне дала судьба, по милости великой,
В руководители псарей...» – писал Николай.
Крепостник-борзятник, изображённый в поэме «Псовая охота», этот помещик-охотник – портрет отца поэта. Но сквозь иронию, которой насыщена поэма, ясно видна охотничья страсть самого Некрасова, знавшего «лай музыкальный», который для истинного охотника звучит мелодиями Россини и Бетховена. К своей поэме Николай Некрасов иронически поставил эпиграфом цитату из известной в своё время среди охотников книги Н. Реутта «Псовая охота» (СПб., 1846): «Провидению угодно было человека создать так, что ему нужны внезапные потрясения, восторг, порыв и хотя бы мгновенное забвение от житейских забот; иначе в уединении грубеет нрав и вселяются разные пороки».
Отношения Некрасова с отцом, как верно заметил в своё время К. И. Чуковский, «были отношения русские, т. е. очень запутанные; в них были и злоба, и нежность, и ирония, и чувство притяжения родственной крови». Гневно проклиная старика-крепостника в стихах, Некрасов, унаследовавший от него «те же страсти», конечно, любовался в нём сильной страстью охотника. Можно даже сказать, что охота была одним из крепких звеньев их отношений. Отец считал своим долгом сообщать сыну обо всех своих охотничьих тревогах и радостях: «Охота шла довольно хорошо, зайцев по 15 ноября затравлено 634, лисиц три, барсук один…», «Пороши возобновились превосходные, небывалые давно, но ездить на охоту не могу, ездят Ефим с Яковом. Борзых есть у нас 20, гончих 24, те и другие отличные. Я иногда бил из-под гончих по 10 и 6 зайцев в поле...», «Ефим в 4 дня затравил 36 русаков, снег почти каждый день прибывает новый, это благоприятствует охоте...»
Захворав, отец Некрасова жаловался сыну: «Ни шагу из горницы, об охоте и думать нечего». И советуется с сыном-охотником: «Охотиться я уже не в состоянии, не присоветуешь ли охоту вовсе уничтожить?» Но вскоре же просит его: «Купи мне лёгкое ружьё», а, уехав для лечения в Крым, с охотничьим восторгом спешит уведомить сына: «Здесь истинно, что ни шаг, то заяц, фазаны, серые куропатки, перепёлки стадами летают, хоть палкой бей».
И сын рад побаловать отца и посылает в Лондон сто франков другому охотнику, И.С. Тургеневу, и просит его: «Не поленись, пожалуйста, поищи, нет ли каких новых и хороших принадлежностей для охоты ружейной и псовой (с борзыми и гончими), именно: по части рогов, сворок, арапников, кинжалов для прикалывания зверя и тому подобного. Купи на эти сто франков – это для моего отца, которому я должен привезти подарок; если останется денег, то приобрети усовершенствованные дробовик, пороховницу и пистонницу».
Охотились Некрасовы в Грешневе в широких размерах. По воспоминаниям крепостного выжлятника Платона Прибылова, было «22 охотника, сам 23-й», охотились на дичь, редко на волков и медведей. Старик Некрасов «беда как любил охоту... Бывало, с вечера призовёт меня к себе, чтобы решить, куда ехать на охоту. Думает, думает, опять передумает, а ты стоишь себе битых два часа».
Живя среди охотничьих интересов Грешнева, будущий поэт, естественно, с детства пристрастился к охоте. «Десяти лет он, – вспоминала сестра, – убил утку на Пчельском озере. Был октябрь; окраины озера уже заволокло льдом; собака не шла в воду, он поплыл сам за уткой и достал её. Это стоило ему горячки, но от охоты не отвадило». Словом, в Грешневе Некрасов получил то воспитание, которого требовал «отцовский идеал». И, вспоминая о детстве и ранней юности, Некрасов почти всегда вспоминает об охоте, псарях, собаках, охотничьих разговорах.
Семнадцатилетним юношей, в 1883 году, Николай Алексеевич уехал из родного дворянского гнезда в Петербург, рассорился с отцом и вступил на путь литератора-разночинца. Первые литературные шаги были тяжёлыми: после обеспеченной помещичьей жизни он узнал настоящую столичную нужду. Но с годами материальное положение его улучшилось. Наладились и отношения с отцом. Нужно думать, что в первое время столичной жизни, когда постоянно приходилось думать о заработке, Некрасов оставил охоту, лишь изредка похаживал с ружьём по петербургским окрестностям. Но с 1844 по 1863 год, пока не купил собственного имения (Карабиха Ярославской губ.), поэт почти каждое лето проводил у отца в Грешневе, предаваясь охоте, отдыхая от сутолоки литературного Петербурга, складывая, как он говорил, «свои вирши». Вёснами, когда вот-вот начнётся тяга, Некрасов – за корректурами и рукописями – был охвачен особым волнением охотника; его тянуло в деревню, и удержать в Петербурге могла только крайняя необходимость.
«Так и чудится: вальдшнеп уж тянет,
Величаво крылом шевеля,
А известно – как вальдшнеп потянет,
Так потянет и нас в лес, в поля...»
О дне своего приезда в Грешнево Некрасов заранее извещал отца. «Задолго до приезда брата, – вспоминает сестра поэта, – в доме поднималась суматоха. Домоправительница, Аграфена Фёдоровна, с утра звенела ключами, вытаскивала из сундуков разные ненужные вещи – „может пригодиться“, – чистила серебро, перестанавливала мебель, вообще выказывала большое усердие. Охотничьи собаки получали свободный доступ в комнаты, забирались на запрещённый диван и только изредка вскидывали глазами, когда домоправительница торопливо проходила мимо них. Отец принимал самое деятельное участие в снаряжении разных охотничьих принадлежностей, несколько дворовых мальчиков сносили в столовую ружья, пороховницы, патронташи и проч. Всё это раскладывалось на большом охотничьем столе; выдвигался ящик с отвёртками всех величин и начиналась разборка ружей по частям. Отец был весел, шутил с мальчишками и только изредка направлял их действия лёгким трясением за волосы.
При таких охотничьих приготовлениях к приезду брата присутствовал обыкновенно немолодой уже мужик, известный в окрестности охотник, Ефим Орловский (из дер. Орлова), за которым посылался нарочный с наказом явиться немедленно:
– Николай Алексеевич едет.
Как теперь вижу эту картину: отец в красной фланелевой куртке (обыкновенный его костюм в деревне, даже летом) сидит за столом; вокруг него мальчики усердно чистят и смазывают прованским маслом разные части ружья. На конце стола графинчик водки и кусок чёрного хлеба. В дверях из прихожей в столовую стоит охотник Ефим Орловский с сыном Кузяхой, подростком, тоже охотником, который успел отстрелить себе палец. Время от времени отец, обращаясь к одному из мальчиков, говорит коротко: „Поднеси“. Мальчик наливает рюмку водки и подносит Ефиму. Разговор, между прочим, идёт в таком роде:
– Ну, так как же, – говорит отец, – в какие места думаете двинуться с Николаем Алексеевичем?
– А поначалу, Алексей Сергеевич, Ярмольцы, покружим, а потом, известно, к нам на озеро, утки теперь у нас, так даже пестрит на воде.
– А сам много бил?
– Зачем бить, как можно! Мы для Николая Алексеевича бережём. Да у меня и ружьишко не стреляет – совсем расстроилось. Вот хочу попросить Николая Алексеевича.
Отец улыбается:
– Попросить можно...»
За сыном из Грешнева отец высылал тарантас, но чаще Некрасов нанимал вольных лошадей. Приехав в Грешнево, отдохнув и несколько дней поработав над стихами (особенно легко писал в деревне), он начинал собираться. К крыльцу подавалась простая телега, нагружённая провизией и охотничьими припасами. На другой день или вечером Некрасов отправлялся сам в лёгком экипаже с любимой собакой, редко ещё и с товарищем. Ходить на охоту с товарищем он не любил. Кругом охоты Некрасова были луга трёх смежных губерний: Ярославской, Костромской, Владимирской. На охоте пропадал он несколько дней. Всюду у него были знакомые крестьяне-охотники, и Некрасов к каждому заезжал и охотился в его местности. Охотничий поезд, состоявший сначала из двух троек, доходил до пяти, нанимались почтовые лошади, так как поэт брал своих провожатых и до известного пункта уже не отпускал их.
По рассказам крестьян-охотников, Некрасов «стрелял хорошо, с выдержкой». Добычу он или рассылал по знакомым, или раздавал сопровождавшим его крестьянам. «Николай Алексеевич, – вспоминал егерь Мироныч из Чудовской Луки, – на зверя охоту не любил, кроме зайца, и то больше для веселья. Вот на птиц охоту до страсти любил». В воспоминаниях крестьян Некрасов-охотник – «милый, добрый барин». Он всегда щедро платил за все услуги, был очень разговорчив и ласков.
Устами Каютина, героя романа «Три страны света», Некрасов говорит: «Поразили меня многие добрые свойства русского крестьянина. Сколько чудных историй слышал я, и таких историй, таких подвигов, что, доведись нашему брату сделать что-нибудь подобное, хватило бы рассказывать на всю жизнь. Да нашлись бы и слушатели и хвалители. А здесь такие дела делаются, забываются, как самые обыкновенные вещи; никто им не удивляется, никто не говорит о них. Там мужик Вавила дубинкой уходил матёрого волка, который, сбесившись, бежал прямо в село, где оставались только бабы да полоскавшиеся в лужах малые ребятишки. В другом месте ражий парень невзначай набрёл на медведя, делать нечего: уходить поздно. Пошли в рукопашный. Парень улучил минуту, выхватил нож из-за пояса и пропорол ему брюхо. Любо парню. Пошёл за дровами, а принёс медвежью шкуру, и как продал её, так выпил с камрадом лишнюю чарку, да с тех пор никогда уж и не вспоминал о своей драке с медведем... Ни в ком, кроме русского крестьянина, не встречал я такой удали и находчивости, такой отважности при совершенном отсутствии хвастовства...»
Один из костромских старожилов, собиравший сведения об охотах Некрасова в Мизской волости, рассказывает по этому поводу следующее: «Однажды на охоте с Гаврилой Некрасов убил бекаса, а Гаврила в тот же момент – другого, так что Некрасов не слыхал выстрела. Собака, к его удивлению, принесла ему обоих бекасов.
– Как, – спросил он Гаврилу, – стрелял я в одного, а убил двух?
По этому поводу Гаврила рассказал ему о двух других бекасах, которые попали одному охотнику „под заряд“».
«Пейте, пейте, православные!
Я, ребятушки, богат:
Два бекаса нынче славные
Мне попали под заряд».
Убийство двух коробейников, о которых рассказано в поэме, действительно произошло в Мизской волости. «Арина, мать солдатская» – тоже не вымысел Некрасова. Он встретился с ней действительно в одну из охотничьих поездок, и она рассказала ему повесть своей жизни. Некрасов говорил, что «несколько раз делал крюк, чтобы поговорить с ней, а то боялся сфальшивить». И, конечно, на охоте возникла такая поэма, как «Крестьянские дети», где опять упоминается тот же приятель поэта Гаврила Яковлев, и ряд других стихов, навеянных или непосредственно впечатлениями охоты, или беседами с бывалыми людьми.
Охота вообще неизменно пробуждала в Некрасове творчество:
«Опять я в деревне. Хожу на охоту.
Пишу мои вирши – живётся легко...»
Зимой Некрасов писал мало. Но, занятый хлопотливыми делами редактора-издателя большого журнала, он всё же и зимами, оставляя литературный Петербург, уезжал поохотиться на медведей. Такие отлучки автора из Петербурга нередко были причиной задержки выхода очередных номеров журнала. У Некрасова была специальная охотничья дача близ ст. Чудово Новгородской губернии. В Чудово Николай часто приезжал не один, а с большой компанией любителей охоты, типы которых зарисованы им в неоконченной драматической поэме «Медвежья охота».
В охотничьих поездках Некрасова в последние годы его жизни всегда сопровождала жена Зинаида Николаевна, та самая Зина, которой умирающий поэт посвятил известное стихотворение: «Двести уже дней, двести ночей муки мои продолжаются»... По воспоминаниям некрасовского кучера, записанным литератором Бибиковым, «Николай Алексеевич имел такое обыкновение: как сильно проиграется в клубе, так сейчас в Чудово с Зинаидой Николаевной на охоту. Она ведь тоже охотница была: в мужском платье верхом на лошади на охоту ездила. Наденет рейт-фрак, брюки в обтяжку, как рейтузы гусарские, на голову циммерман, волосы под шляпу подберёт – и узнать нельзя, что женский пол. Николай Алексеевич до страсти любил её в этом костюме».
На охоте в Чудове произошёл однажды случай, который на некоторое время заставил Некрасова бросить охоту. Зинаида Николаевна нечаянным выстрелом убила его любимую собаку Кадо. Некрасов рыдал над трупом своего верного пса, сам зарыл его в землю в садике охотничьей дачи и надолго уехал из Чудова. Над могилой собаки Некрасовым был поставлен памятник – тёмно-серая мраморная плита со следующей надписью:
«Кадо,
Чёрный пойнтер,
Был превосходен на охоте,
Незаменимый друг дома.
Родился 15 июня 1868 г., убит случайно на охоте 2 мая 1875 г.»
Как охотник, Некрасов, конечно, страстно любил собак. Он сам наблюдал за их воспитанием, а любимцев даже кормил со своей тарелки и давал им куски с вилки. Сколько заботливости и охотничьей любви к собаке в письме Некрасова к брату: «Береги Фридку... в холод в воду её не берите, а затем охотьтесь с ней на дупелей и вальдшнепов».
Особенно много охотничьих реляций в письмах Николая Алексеевича к И.С. Тургеневу. Ему, тоже завзятому охотнику и поэту охоты, Некрасов никогда не забывал, сообщая о литературных новостях, написать хоть несколько строк о своей охоте и об охоте же спросить его. Среди «охотничьих» писем Некрасова к Тургеневу особенно интересно одно (1852 г.), являющееся как бы наброском рассказа из ненаписанных Некрасовым «Записок охотника»: «Я охотился по железной дороге – эта дорога как будто нарочно пролегает через такие места, которые нужны только охотникам и более никому: благословенные моховички с жидким ельником, подгнивающим при самом рождении, идут на целые сотни вёрст – и тут-то раздолье белым куропаткам! Есть в этой стороне и тетерев, преимущественно мошник, довольно серых куропаток, но вальдшнепа нет и признаков; бекас и дупель попадаются только изредка. В три мои поездки туда убил я поболее сотни белых и серых куропаток и глухарей, не считая зайцев, и услыхал новое словечко, которое мне очень понравилось, – паморха. Знаешь ли ты, что это такое? Это – мелкий-мелкий, нерешительный дождь, сеющий сквозь сито и бывающий летом. Он зовётся паморхой в отличие от измороси, идущей в пору более холодную. Это словцо Новгородской губернии. Унылая сторона, населённая наполовину карелами, бедная и невероятно дикая – но тем лучше для нашего брата-охотника!..»
Петербургская квартира Некрасова носила на себе все следы охотничьей страсти своего хозяина. Критик А.М. Скабичевский в своих воспоминаниях о Некрасове говорит: «Кто вошёл бы к нему в квартиру, не зная, кто в ней живёт, ни за что не догадался бы, что это квартира литератора, и к тому же певца народного горя. Скорее можно было подумать, что здесь обитает какой-то спортсмен, который весь ушёл в охотничий промысел; во всех комнатах стояли огромные шкафы, в которых вместо книг красовались штуцера и винтовки; на шкафах вы видели чучела птиц и зверей. В приёмной же комнате на видном месте между окнами стояла на задних лапах, опираясь на дубину, громадная медведица с двумя медвежатами, и хозяин с гордостью указывал на неё как на трофей одного из своих самых рискованных охотничьих подвигов».
С. Атава (Терпигорев), тоже охотник, вспоминал, что в передней Некрасова посетителей встречал «егерь в охотничьей одежде с зелёными обшивками и штук пять роскошнейших собак пойнтеров». В передней же висел на стене в раме печатный патент, выданный Некрасову Обществом охоты на звание почётного члена общества. В этой квартире, полной трофеев охоты, больного Некрасова незадолго до его смерти навестил чудовской егерь Мироныч. «Провели меня в комнату, – рассказывал он, – я и подаю ему на подносе дичину разную битую в гостинец, думал порадовать. Посмотрел он на птицу, только вздохнул: „Хоть бы раз ещё на охоту взглянуть!..“»
Измученный тяжким недугом, изнемогая в борьбе со смертью, Некрасов слагал свои «Последние песни»:
«Нет, не поможет мне аптека,
Ни мудрость опытных врачей:
Зачем же мучить человека?
О небо! Смерть пошли скорей!
Друзья притворно безмятежны,
Угрюм мой верный чёрный пёс...»
И, может быть, глядя на этого верного пса, Некрасов особенно остро вспоминал о днях, когда он был «бодр и жив» и «гонялся с ружьём» за перелётной птицей...
Умер Некрасов 8 января 1878 года (27 декабря 1877 года по старому стилю). Проститься с ним пришло несколько тысяч человек, которые провожали гроб писателя от дома до Новодевичьего кладбища Петербурга. Это был первый случай, когда российскому писателю отдавали всенародные почести.
При подготовке публикации использовались следующие источники: wikipedia, knigi.mirtesen.ru, culture.ru, huntlib.ru, yarmp.ru.
