Когда зимой 1939 года к Пришвину в его квартиру в Лаврушинском переулке вошла женщина наниматься на работу литературного секретаря – кончилась охота. Может, не ошибался Р.В. Иванов-Разумник (старинный друг Михаила Михайловича), когда полупрезрительно охарактеризовал её: поповна. Речь идёт, конечно, о Валерии Дмитриевне Лиорко-Лебедевой, скоро ставшей Пришвиной, женой, помощником и… цензором писателя.
Но речь пойдёт о Пришвине и охоте. Рассказ мой будет продиктован памятью, поэтому, читатель, прости, если я где-то ошибусь. Поправь автора, но не брани. Только человеческая память знает, что важно. Я верю памяти, когда пишу.
Миша Алпатов (уличная фамилия купцов Пришвиных) родился 23 января по старому стилю 1873 года в Орловской губернии, неподалёку от Ельца в имении Хрущёво. Детей было в семье четверо братьев и сестра. Отец, куролесивший и живший не по средствам, рано отошёл в мир иной. Разорённое хозяйство оказалось на матери, которой надо было ещё выводить в люди детей. Миша Пришвин сперва учился в сельской хрущёвской школе, потом поступил в Елецкую классическую гимназию.
Шебутной, не от мира сего, Миша Пришвин прославился в гимназии своим побегом к «золотым горам», в сказочную Азию. От исключения его спасло заступничество В.В. Розанова (впоследствии известного писателя и философа). Розанов же спустя время потребовал исключить Пришвина из четвёртого класса гимназии за дерзость. Пришвина изгнали. Реальное училище пришлось ему заканчивать в Сибири, помогла протекция дяди – богатого пароходчика. Учился Михаил в Рижском политехникуме, где увлёкся марксизмом, перевёл книгу Бебеля «Женщина в прошлом, настоящем и будущем». Был уличён в революционной деятельности, посажен в тюрьму в одиночную камеру, отсидел год.
Чтобы завершить образование, уехал в Лейпциг, где в местном университете кончил агрономическое отделение философского факультета. Париж. Люксембургский сад. Несчастная любовь. Возвращение в Россию. Работа агрономом в Клину, на Кавказе. Разочарование. Женитьба на крестьянке Ефросинье Павловне Смогалевой. Опрощение (модное в начале века). Написание брошюр по агрономии: картофель, луговые культуры. Пишет что-то и о разведении раков.
Человеком Михаил Михайлович всегда был очень противоречивым, нервным, самолюбивым. В начале века почувствовал в себе Пришвин иное, нежели агрономия, призвание, – писательское. Только трудно было выбиваться в литераторы молодому человеку, когда Парнас был переполнен. Серебряный век русской литературы – время необыкновенного расцвета, а новых одарённых литераторов появилось столько, сколько никогда ещё не было в России.
И вот Пришвин пишет свои первые корреспонденции для газеты «Русская мысль» по «три копейки за строку». Терпит большую нужду, но желание в нём крепнет, одно желание – стать писателем. Его заметки никого не заинтересовывают. Судьба улыбнулась молодому человеку в 1906 году, когда по заданию фольклориста Н.Е. Ончукова Пришвин отправляется на Север записывать сказки, былины. А из путешествия привёз книгу «В краю непуганых птиц», вышедшую в 1907 году в издательстве Девриена, принёсшую Михаилу Михайловичу серебряную медаль Русского географического общества и, наконец, признание среди собратьев по перу.
Поэт Александр Блок, размышляя о стиле пришвинского письма, писал: «Это, конечно, поэзия, но и ещё что-то…» Оценил дебют и критик Р.В. Иванов-Разумник, написавший статью о «Великом Пане». Пришвин знакомится с А.М. Ремизовым, А.Н. Толстым, И.С. Соколовым-Микитовым, В.Я. Шишковым… Но славы хотелось молодому писателю, ведь исполнилось ему уже 34 года. А известность пришвинская распространялась только на узкие круги любителей словесности. В поездке в Олонецкий край Пришвин пристрастился к охоте, охотился, чтобы прокормить себя. Слава богу, дичи на Севере в те годы было без счёту. Последовавшие спустя год новые поездки прочно записали Пришвина в заядлые путешественники.
Одна за другой появлялись книги «За волшебным колобком», «Чёрный араб», «У стен града невидимого», «Славны бубны». Встретился однажды Михаил Пришвин со своим учителем географии В.В. Розановым, напомнил о Елецкой гимназии, как тот его, мальчишку, выгнал с волчьим билетом, подарил Розанову свою книгу. Розанов не вспомнил или сделал вид, что не помнит, но сказал на прощание своему бывшему ученику: «Подальше, Пришвин, от редакций…» Слова оказались пророческими, несколько десятилетий Пришвин рыскал по России, искал своё счастье. В 1914 году, в Первую мировую войну, писатель послужил в санитарном поезде.
Революцию 1917 года встретил со сдержанным оптимизмом, марксизм в нём повыветрился, да и семья разрослась: помимо пасынка Яши родились сыновья Лев и Пётр. Когда в Хрущёве мужики отобрали у Пришвина его дом и пригрозили расправой, тот, чертыхаясь и затаив обиду, бежал в Петербург. Жить в столице стало голодно. Невыносимо. Приятель И.С. Соколов-Микитов помог Пришвиным перебраться на Смоленщину, где они прожили некоторое время. А дальше начинается блуждание Михаила Михайловича по России. На время селится он в Переславле-Залесском, где работает школьным учителем, «шкрабом». Много охотится. В Переславле появляется лучшая его охотничья книга «Календарь природы».
Пишет он роман «Кащеева цепь». 1920-е годы (ну, может быть, ещё начало 1930-х) – время расцвета пришвинского дарования. Отрывок хрестоматийного рассказа «Смертный пробег»: «Всегда стыдно очнуться от безумия погони, подвешивая на спину дряблого зайца. Но эта взятая нами красавица и убитая не отымала охоты, и её, мёртвую, дать бы волю Соловью, он бы ещё долго трепал. И так мы осмерклись в лесу».
Появляются рассказы о собаках. А у Михаила Михайловича до последнего дня водились собаки (в основном сеттеры). Ярик, Нерль, Верный, Ромка, Флейта, Соловей, Жулька, Жалька, Кэт… Читатели-охотники с нетерпением ждали новых корреспонденций Пришвина, и новые рассказы публиковались в «Огоньке», «Красной ниве», «Красной нови», «Новом мире», «Наших достижениях». Из Переславля Пришвины переехали в Талдом (где написаны «Башмаки»), а потом осели в Сергиевом Посаде (Загорске), где на деньги от гонораров купили избу. С 1927 года Пришвин стал жителем Загорска, хотя и имел комнату в писательском доме на Тверском бульваре. Из Загорска ездил писатель в новые путешествия: на Дальний Восток, в Кабарду, в Вологду, повторяет он свой путь по Олонецкому краю, где прошёл Беломоро-Балтийский канал.
В 1937 году Пришвин получил квартиру в писательском доме в Лаврушинском переулке напротив галереи Третьякова. Живёт он между Москвой и Загорском, где постоянно охотится сезонами. В его загорском доме частенько гостят приятели-охотники Н.П. Смирнов (писатель, поэт, один из основателей альманаха «Охотничьи просторы), Н. Зарудин, И.С. Новиков-Прибой, князь Трубецкой, гравёр В.А. Фаворский. И книги, появившиеся в этот отрезок времени, хороши: «Берендеева чаща», «Жень-шень», «Неодетая весна», «Журавлиная родина», основная часть «Кащеевой цепи», рассказы – всё, за что читатель полюбил Пришвина.
В 1939 году, как уже говорилось, в дом пожилого писателя пришла Валерия Дмитриевна Лиорко-Лебедева, чтобы круто изменить жизнь непростого и странноватого человека. Пришвин отвратился от старых друзей, охоты и весь погряз в своих дневниках, которые вдруг счёл главным делом жизни. Не в этом ли кроется драма писателя? Его приятель И.С. Соколов-Микитов писал о своём свояке: «Быть может, не всё равноценно в произведениях Пришвина. Но оригинальность его, непохожесть на других писателей очевидна.
И в человеческой и в писательской жизни шёл Пришвин извилистым, сложным путём, враждебно несхожим с писательским путём Ивана Бунина – ближайшего его земляка. Пришвина иногда называли „бесчеловечным“, „недобрым“, „рассудочным“ писателем. Человеколюбцем назвать его трудно, но великим жизнелюбцем и „самолюбцем“ он был несомненно». Добавлю, что Соколов-Микитов не выносил опубликованные пришвинские дневники за самолюбование холодного эгоизма. Пожалуй, Иван Сергеевич был прав. В 1939 году, уйдя из семьи, живя с новой женой, Пришвин всеми силами старался свести счёты со своим прошлым. Ругал сыновей за их непочтительность, хотя сам воспитывал в вольности, ничем не ограничивая, а напротив, доверяя их воспитание природе.
Старший сын Лев (по болезни) не стал охотником, а Пётр выучился на охотоведа, сопровождал отца в поездках и охотах. Он, кстати, пристрастил Михаила Михайловича, за кем уже закреплена была слава первостатейного охотника, к охоте на… глухаря. Было это уже в 1940-х годах: «Отец долго уклонялся от моих поползновений приучить его к глухариной охоте на току, ссылаясь на то, что не услышит песни, и никак не соглашался пойти со мной. До сих пор не могу объяснить причину его отказа, хотя точно знаю, что он очень этого хотел.
Пришлось прибегнуть к хитрости. Лесник Николай Серов был также охотником и, разумеется, прекрасно знал лес. Вот с ним-то я и договорился, объяснив недостаток отца – что щёлканье-„теканья“ глухаря он не услышит, а низкое точенье-шипенье в пределах ста шагов услышит вполне. Пояснил и мой приём с пожиманием руки, добавив, что для гарантии не спугнуть глухаря („подшуметь“) нужно делать не три, а два прыжка. Около шести часов утра я пошёл встречать отца и уже издалека, увидев его сияющее лицо, понял, что всё удачно. Как же он восхищался и расхваливал лесника Серова за сообразительность!» По скромности Пётр Михайлович не рассказал отцу, кто разработал «методику» охоты.
Много у Михаила Пришвина замечательных рассказов об охоте. Мой любимый – «Медведи». Всегда с каким-то щемящим чувством читаю то, что читал сто раз: «Как раз в это время и показалась нужная долгожданная линия между глазами, такая же, как в зоопарке. Сердце моё остановилось при задержанном дыхании, весь ум, воля, чувства, вся душа моя перешла в указательный палец на спуске, и он сам, как тигр, сделал своё роковое движение. Вероятно, это было в момент, когда медведь, медленно развёртываясь от спячки, устанавливается для своего быстрого прыжка из берлоги.
После выстрела он показался мне весь с лапами, брюхом, запрокинулся назад и уехал в берлогу. Всё кончилось, и зима вдруг процвела. Как тепло и прекрасно! Бывает ли на свете такое чудесное лето? Медведя выволокли. Он был не очень большой. Но не всё ли равно? Крёстный обнимает и поздравляет с первой берлогой. Грек подходит сияющий. Крёстный просит прощения у фотографа. Он оказался мужественным, совсем около, сзади меня безоружный стоял на лестнице. Мы все теперь хотим ему услужить.
И он пользуется. Повёртывает нас направо, налево, то заставит согнуться, то прицелиться. Мнёт нас, как разогретый податливый воск, и мы все ничего. Ему остаётся снять отдельно берлогу, а для этого ему надо срубить одну ёлочку. Как! Ту самую ёлочку, из-за которой медведь, может быть, и выбрал себе место под этим выворотнем! Ту самую ёлочку, что маячила мне, когда я к ней приближался в глубоком снегу и совершался суд надо мной – быть мне дальше охотником или не быть!
– Не надо! – сказали мы все.
И не дали рубить эту ёлочку».
Пришвин прожил после роковой встречи с новою любовью ещё 14 лет. Много вместилось в эти годы: страшная Отечественная война, эвакуация, покупка дачи в Дунино, написание новых книг. Почему-то немного можно вспомнить из позднего Пришвина. «Кладовая солнца», несколько рассказов. И всё? «Корабельную чащу» и «Осудареву дорогу» при всём желании невозможно причислить к удачам писателя. Валерия Дмитриевна не любила и не понимала охоты, её увлекали философия и христианство. И мужа своего она тянула в этот «котёл» (по иронии, Пришвин изучал в начале XX века течения сектантов, о чём много писал). Иногда выезжал Михаил Михайлович к сыну Петру поохотиться на зайцев или лесу, да в Дунине с собакой Жалькой ходил за перепелами на ближние поля. Охота кончилась. И писатель угасал. Он умер 16 января 1954 года, когда вот-вот должна была начаться его любимая весна света.
Для меня Пришвин долго время был одним из богов. Любил я его творчество неистово, многого не понимая, читал том за томом собрание сочинений, особенно тяжело давались многотомные дневники. Когда подрос, многое стало понятно. Но и прелесть ушла. Хотя образ того Пришвина не поблёк. С благодарностью и радостью вспоминаю я лучшего для меня охотничьего писателя, какого дала нам Россия. Пришвин был мне близким человеком: мой прадед, Алексей Никитович Воронцов, в 1920-х годах охотился с Пришвиным под Загорском, в 1940-х годах звал его Пришвин жить и работать сторожем к себе в Дунино.
Прабабка отказалась ехать, сказав: я никому прислугой не буду. Люди они (мои родственники) были простые, из крестьян, но чувство собственного достоинства имели. Потом о Пришвине я говорил со знаменитой балериной Ольгой Васильевной Лепешинской и поэтом Виктором Фёдоровичем Боковым. Лепешинская повторила всё, что описала в мемуарах, я только всё переписал и добавил дневники Пришвина. Правда, Ольга Васильевна говорила о других записях, посвящённых ей, но их (записей) нет. Возможно, подвела память. А Боков рассказал, что Пришвин был одним из немногих (двух или трёх) людей, кто не побоялся писать ему письма в лагерь и высылать деньги.
Какие ещё мысли приходят мне на ум: я думаю, что Пришвина будут читать, пока будет существовать русский язык, Россия. Слава его, конечно, умеренная, но писатель он редкостный, настоящий.
Что остаётся от нас после смерти? Н.П. Смирнов своеобразно ответил на этот вопрос, вспомнив и Пришвина, и охоту. «Жалька была последней собакой Пришвина, пережившей его на несколько лет. Он сам натаскал её в своё последнее лето в пойме Москвы-реки… Прошедшая все хитрости дрессировки, Жалька обещала быть послушной и талантливой собакой, но, оставшись после смерти хозяина в дамских руках, постепенно стала забывать уроки охотничьей науки. Я „познакомился“ с ней уже в московской квартире Пришвина уже после его кончины.
Позднее, в 1956 году, мы с Жалькой вплотную сдружились во время моего месячного пребывания в Дунине. Жалька в первые дни моего житья-бытья в Дунине не выказывала ко мне ни особой привязанности, ни особой почтительности… Но вот однажды я достал захваченное из Москвы ружьё, вынул его из чехла, собрал, щёлкнул курками, прицелился в чучело красавца вальдшнепа – и Жалька мгновенно преобразилась…. Её редкостная природная красота сразу обрела характерный, неотразимо-покоряющий охотничий характер. Она впервые махнула мне на грудь, прижавшись к ней головой… Если бы она могла говорить, то сказала бы: „Вот и вернулся хозяин, и опять начинается счастливая охотничья жизнь“…»
На могилу Пришвина на Введенском кладбище в Москве скульптор С.Т. Коненков вырубил надгробие – птицу Сирин. А Сирин – птица счастья. Счастливы мы, читающие Пришвина.
Все статьи номера: Русский охотничий журнал, февраль 2023
