Короткое тунгусское лето подходило к концу. Несмотря на довольно жаркую погоду, было понятно, что погожих деньков осталось не больше недели. Темные грузные тучи нагло выглядывали из-за дальних северных сопок, словно поджидая удобного момента, чтобы навалиться на еще теплую тайгу студеными осенними затяжными дождями.
Сборы в тайгу были завершены, оставалось только запастись в путь хлебом. Дорога предстояла долгой, и мы закупили в местном магазине сразу полтора десятка калачей и почти столько же пшеничных буханок. Когда мы покупали и несли этот хлеб к лодке, я особенно и не думал о том, что этого запаса нам никак не хватит на все четыре месяца сезона промысловой охоты. Так уж устроен человек, что значение хлеба на своем столе он начинает понимать только при полном отсутствии оного. Это лишь поначалу кажется, что можно легко прожить только на мясе и рыбе. На самом же деле это совсем не так.
Дождевые осенние тучи подкрались к нам гораздо быстрее, чем я предполагал, и с первых же дней пути нам пришлось «укутывать» весь наш груз, аккуратно уложенный в лодке, непромокаемыми одноразовыми тентами, которые именуются местным населением «синявками», дабы уберечь все наше имущество от промокания. Особые усилия по спасению от влаги прилагали к хлебу. Мы прятали его в полиэтиленовые пакеты, подсушивали на коротких ночевках у костров и печек, прокладывали рулонами туалетной бумаги, чтобы она втягивала в себя лишнюю влагу. Боже мой, мы себя так не берегли, как хлеб! Однако как ни старались мы, а природа нас победила. Так тщательно оберегаемый от непогоды хлеб к середине пути все-таки размок и «зацвел» буйными красками расплодившейся в нем плесени. У нижнего слива Алтыбских порогов мы выгрузили на прибрежные камни развалившиеся коробки с калачами и буханками с горьким осознанием того, что выбрасываем самое ценное, что есть у человека, – ХЛЕБ.
Еще почти в начале нашего пути, остановившись на ночевку в одном из многочисленных зимовий, я увидел интересное сооружение, устроенное хозяином таежной избы на галечно-глиняном берегу. Вне всяких сомнений, это была печка, но зачем она была нужна не в помещении, а под открытым небом, я понять не мог. Первое, что пришло на ум, что посредством этой печки что-то делается с рыбой. Ну, допустим, коптится или еще как-то специально обрабатывается. Подстрекаемый любопытством, я отодвинул заслонку топки и заглянул внутрь. Устроена она была довольно просто, я бы даже сказал, примитивно. Двухсотлитровая толстостенная бочка была положена на бок и в таком положении врыта в обрывистый берег так, что галечно-глинистая порода обжимала ее со всех сторон, кроме одной, в которой было прорезано большое отверстие в форме арочного свода. Было понятно, что этот проем используется не только для закладки дров, но и для последующей загрузки чего-то, что для меня оставалось неразгаданной загадкой. Более всего я, конечно, склонялся к рыбе.
Сверху из бочки выходила невысокая труба, накрытая старой кастрюлей. Внутри печки был устроен ровный плоский под, на котором лежали перевернутыми вверх дном две прокопченные алюминиевые формы, очень похожие на те, которыми пользуются на хлебозаводах для выпечки буханок ржаного хлеба. И тут меня осенило! Да я же разглядываю примитивно исполненную модель хорошо известной мне русской печки! Действительно, все тот же арочный свод, все та же заслонка для чела, на трубе кастрюля-задвижка, твердый каменный под. Естественно, нет шестка, горнушек и печурок, но то, что необходимо и достаточно для выпечки хлебобулочных изделий, есть. Значит, именно так и обеспечивают себя таежники-промысловики столь необходимым для человека хлебом?!
Когда в первых числах октября, уставшие и вконец измотанные долгой дорогой, мы сумели наконец-то добраться до своего базового зимовья, стоящего в пойме таежной реки, которую нам пришлось форсировать вброд, черпая ледяную воду поднятыми голенищами болотных резиновых сапог, я с некоторым восторгом заметил, что в непосредственной близости от избушки устроена почти такая же печь, какую я видел четырьмя неделями раньше на одном из проходных зимовий.
Прибыв в базовое зимовье, торопились как можно быстрее обустроиться. Уж очень не терпелось помыться в бане, выспаться, раздевшись до белья, на мягких матрацах с настоящими подушками, приготовить нормальную пищу и расслабиться всем телом под урчащий говор всхлипывающих в буржуйке плотных лиственничных дров. За всеми этими приятными бытовыми заботами я даже не заметил, как мой товарищ замесил в большой обливной кастрюле тесто и поставил его поближе к печному теплу, чтобы оно поднималось. Совсем скоро все зимовье с его многолетними устоявшимися запахами вдруг наполнилось непостижимым ароматом зреющей хлебной опары. Тесто разбухло, увеличилось в объеме и слегка приоткрыло крышку кастрюли, словно желая спросить, не забыли ли про него. В этот самый момент человеческая рука сняла крышку и, привычными движениями специально приготовленной палки, осадило тесто в глубь кастрюли. Сразу же после волшебства над тестом все та же человеческая рука чиркнула спичку, подпалила подсунутый под ровно уложенные дрова кусок бересты, и из печной трубы пошел легкий черный дымок, совсем скоро сменившийся ярким пламенем, вырывающимся вверх как из сопла какой-нибудь ракеты.
Было в этом зрелище что-то необъяснимо волшебное, что-то первородное и очень значимое. Пламя гудело в печной трубе, вырываясь наружу огненными языками. Бочка, замурованная в земной грунт, поскрипывала и подрагивала. Складывалось впечатление, что где-то там, внутри, под печью идет таинственная реакция, результатом которой сейчас непременно станет зарождение какой-то новой жизни.
А тем временем тесто поднялось вторично и уже в благом нетерпении ожидало своей участи.
Дрова в печи прогорели, но их густой жар теперь переселился в окружающий топку грунт, и чтобы он оставался в нем как можно дольше, рука накрыла трубу обломком чугунной сковороды, преградив жару выход вверх. Печь замерла в преддверии своей главной работы.
Созревшее тесто было поделено на шесть равных долей и переложено в шесть равномерно смазанных постным маслом алюминиевых форм. На то, чтобы полужидкое тесто превратилось в утробе печи в хлеб, ушло немногим более сорока минут.
Уже в полной темноте, когда длинная сибирская ночь нахлобучилась на тайгу, в зимовье стукнула дверь и на пороге появился человек, несущий на широкой доске шесть буханок поджаристого хлеба, плотно сидевшего в конических темных от пригара формах. Подсвечивая себе налобным фонариком, охотник вывалил на стол настоящий горячий хлеб, и казалось, что вся прилегающая тайга уже успела пропитаться его выбивающим слюну и мутящим сознание ароматом.
Поддаваясь соблазну, я налил себе в кружку горячего сладкого чая, отломил хрустящую, обжигающую пальцы горбушку и, привалившись спиной к бревенчатой стене зимовья, утонул в удовольствии.
Вся таежно-промысловая жизнь построена по принципу бытового минимализма. Точно по этому же принципу печется и таежный хлеб. В отличие от городского, массово изготовленного на хлебозаводе, нет в нем ни разрыхлителей, ни усилителей вкуса, ни ванили. Однако есть в этом таежном примитивном хлебе что-то настоящее, соединяющее человека с его прошлым, которого он сам видеть не мог, но где-то в глубине сознания понимает, что именно этот кусок хлеба связывает его с теми, чья кровь и по сей день течет в его жилах. Кто его знает, может быть, именно в черствой хлебной горбушке и хранится связь всех времен?!
Русский охотничий материал, март 2015 г.
