Сын поехал со мной совершенно естественным образом. В нашем таёжном посёлке дети с десяти лет уходили с родителями в тайгу – на всякую помочь: шишковать, сторожить избу на промысле, быть на подхвате на рыбалке и просто на сезонный охотничий стан – кашеварить, щипать птицу, следить за хозяйством.
Сам я в посёлке был приезжий специалист, строитель, а жена – местная, и поэтому, как только я решил старшего сына, Данилку, в двенадцать лет взять на охоту, она отнеслась к этому как к чему-то само собой разумеющемуся. Её и саму все старшие классы родители брали на шишкование, потому работу на стане Галя знала не понаслышке и полагала не подлежащим сомнению, что она входит в обязательный курс образования для подростков в наших краях.
Итак, Данилка был собран, обряжён, нужным образом проинструктирован и посажен в моторную лодку сзади, подале от ветра, на туго свёрнутый кукуль – олений спальный мешок, в котором ему и предстояло ночевать три осенние недели.
На нашей реке, Еропте, все места были расписаны между охотниками. Участок осенней охоты составлял обычно около десяти километров на каждый стан. В него входили и рыбные ямы, и косы со старицами, где останавливалась и копилась пролётная птица, и переходы северных оленей – буюнов, и глухие лосиные урманы. Не редкостью были на песке огромные когтистые следы «босого» – то есть медведя.
– Мишку можно увидеть в любой момент, – наставлял я Данилку, чтоб не боялся. – Кричи, в сковородку бей, а станет совсем лезть – карабкайся на дерево.
Ружья я Данилке не оставлял – именно на случай медведя. Придёт косолапый на базу, не выдержит малец, жахнет по нему – тут-то топтыгин и обозлится. Поучил, правда, немного стрелять, но не из настоящего ружья – пятизарядки, а из одностволки двадцатого калибра.
Ничего малец, усвоил науку, глаз при выстреле не закрывал, при отдаче не морщился.
Так прокашеварил он у меня на стане половину сентября: учителя в Тапгае тоже таёжные были, в положение входили.
А где-то с середины зимы подошёл ко мне как взрослый.
– Батя, давай новое место поищем!
– Старое-то тебе чем не угодило? – изумился я.
– Ну… – Данилка потупился, и стало понятно, что надоело оно ему за те три недели. Все окрестности он облазил – молодой же, ловкий, я с утра до ночи на реке, а он вокруг базы, как бурундук, шнырь-шнырь-шнырь.
– Я, – говорит, – с мальчишками поговорил. На Ендуге перевал есть на другую сторону, там нанайцы обласки таскали. До сих пор тропа есть. На другую сторону Синего хребта. Там посёлков нет, лесорубы туда не пролезают, зверя должно быть видимо-невидимо.
Отпустил я его, никому не сказав, но сам задумался.
В одиночку я б на такое дело сам не поднялся. Напарниками у нас не принято было ходить: взрослые мужики все охотились поодиночке. Чтоб без лишних глаз и проблем: что добыл – то твоё. А шкет у меня уже тринадцати лет, ещё не мужик, но уже не пацан.
В общем, собрал я весной бутор, как каникулы наступили, взял малого, и перевалили мы по Ендуге в верховья Тарбогачая.
И иду я с парнем – вижу, какая радость ему от того, что за каждым поворотом тропы он что-то новое видит. И хрюшек копыта, и изюбряк прошёл, и барсучья нора от тропы метрах в трёх…
И говорит он мне:
– А ведь нету у тебя вокруг стана этого всего, батя! Хрюшек ты повыколотил, барсуков повыдавил, изюбряк сам в сопки ушёл. Давай новое место найдём, аккуратнее будем. Соседей нет, можно подальше ходить зверовать, возле стана не трогать живья. Пусть ходит!
Заночевали мы уже на Тарбогачае, у огромной старой поваленной кедры. И думал я над тем, что малец говорит, и показалось мне, что это – дело.
Два дня я готовил облас из сухого дерева. Распустил его на доски лучковой пилой, собрал лодку, и двинулись мы вниз по реке, присматривая места.
Дал я Данилке одноствольную двадцатку, уже в постоянное, так сказать, пользование. Сам гребу, а сын на носу с ружьём сидит.
Больше становился Тарбогачай, шире, быстрее и полноводнее. И как-то раз, под вечер, когда мы оба уже подустали, потащило течение наш облас под завал.
Только хрупнули его борта, прижатые к брёвнам, мы сразу в воде и оказались. Я Данилку за шкирку, как щенка, – и к берегу. Выволок на косу, а он за ружьё уцепился – и так и не отпускает: пальцы белые, судорогой схватило. Я спички из резинового кармана вытряхнул – раздевайся, кричу ему, догола, и костёр пали, сиди у огня. А я пошёл вещи вытаскивать.
Отошёл он от страха чуток – шутка ли, едва не утонул, – гляжу, разделся, как я сказал, сапоги с себя снял, сухих веток наломал и костёр городит.
В общем, отделались мы тогда лёгким испугом. Все вещи у нас в кукули завёрнуты были, карабин мой, пила, топор, всякие мелкие музгурки. А кукули не потонули, их, как поплавки, к следующему завалу прибило. Волос-то олений – он полый, держит на воде что твой пенопласт. Я до них вплавь добрался, всё вытащил.
Возвращаюсь на косу – а там костёр пионерский горит под наклонённой пихтой, Данилка возле сидит, на ветках уже шмотки развесил, сушатся. Сгоношили мы с ним шурпу какую-то, разомлели, и он мне тут говорит:
– А может, не поплывём никуда дальше, батя? Я тут, пока дрова искал, изюбриный след видал, там кабарожка проскочила, а чуть выше – свиной переход видать…
Осмотрелся я.
И впрямь: прямо над нами распадок, густо покрыт кедрачом, долина Тарбогачая здесь уширяется, на две протоки расходится, лес становится богатый, густой, много ильма, ореха, черёмухи. В той яме, где наш облас разбило, небось, хариус стоит, ленок…
И думаю я: надо же, шкет, ведь только от смерти, считай, спасся, а уже босиком всё облазил, посмотрел, оценил, следы потрогал…
Наутро осмотрелись – и впрямь, место отличное. Так получается, что не мы его нашли, а оно нас.
В общем, стали мы там стан строить. А урочище это, в память кораблекрушения, Спасённым назвали. Прав оказался Данилка: были рядом и лоси, и изюбряки, и свинки в количестве потребном. Только первого зверя мы специально взяли километрах в трёх от стана. Тихо жили, старались не шуметь. Данилка опять, как бурундук, всё обшнырил, залез в такие глухие карманы, что я и не догадался б. Маленький человек – он всегда шустрее, любознательнее и настырнее, чем взрослый, оказывается. Одна незадача: торопыга он. Там, где я положу солонец и за две ночи дождусь своего зверя, мальчишка сорок вёрст по сопкам исколесит и не добудет ничего. Зато за месяц он всё про окрестности знал. И мне докладывал.
В общем, вышли мы из тайги, я стал думать, как новое место опромысливать. Зимой на санках соли туда затащил, солонцы заложил, пробил путики, каких-никаких соболишек снял.
На лето опять мы туда отправились. Обласок-то я новый построил, спрятал в конце тропы в развилке ильма.
И тут Данилка мне говорит: пошли дальше Спасённого стана, а? Интересно же, что ниже, батя?
Так мы с ним в то лето весь Тарбогачай и освоили. Временных станов штуки четыре построили. А зимой я промышлять всё равно к Спасённому вышел. И ближе он к дому, и соболя там побогаче: всё-таки кедрачи, сопки, его дом.
И так меня ещё три года Данилка тягал, всё уговаривал новые места разыскивать. Придём мы вот так лодкой, на новое место, он вокруг всё как бурундук – шнырь-шнырь-шнырь – и мне докладывает. Какие следы, где тропы основные, где кабаньи валяльни, где медвежье дерево… Всё замечал, ничто от него не ускользало. Настоящий следопыт стал, только уж больно непоседливый.
Потом.
Потом всё кончается. Вот и Данил школу закончил, пошёл в институт. Да и я в Хабаровск перебрался, мне там работу большую предложили.
Данил сегодня охотится сам. Каждый год он старается находить себе новые места охоты, теперь уже не только за Синим хребтом и даже не на Камчатке, но уже и за пределами нашей страны. Я так и остался верен Спасённому урочищу, которое мы когда-то с Данилом так успешно нашли и изучили. Нечасто, но раз в два года выбираюсь я туда на несколько дней, вспоминая эти дни с сыном, которые почитаю сейчас за самые счастливые в жизни. Данилкины возможности нынче несоизмеримы с моими, и теперь всё чаще и чаще именно он берёт меня с собой – в те места, которые по-прежнему старается находить сам.
Русский охотничий журнал, июль 2018 г.
