Машина остановилась перед заснеженной низиной с ручьем. Александр надел сапоги, порыхлил ногами снег и вздохнул.
Он любит дальние маршруты, аппетитно вгрызается в дорогу, ненасытно заглатывает сотни и сотни километров. Чувство сытости у него в этом плане отсутствует. Достаточно сказать, что однажды он сагитировал меня на выходные съездить поохотиться за девятьсот километров от Москвы. Причем не все девятьсот были асфальтированы. Сане все равно – спит его пассажир, говорит, ест или пьет. Кроме сна, он участвует во всем. Его ничто не отвлекает от цели.
Выгрузили вещи. Наскоро устроились. Рюкзаки из машины перекочевали за спины. Мы оставили лагерь и вскоре оказались в заснеженном майском архангельском лесу. Болота залиты водой, озера подо льдом. Одуревшие от весны, притомившиеся, к вечеру добрались до токовища. Не доходя до знакомого Александру лесного пригорка, облюбовали два удобных корневища на краю вырубки. Избегая лишнего шума, без пилы и топора, запаслись дровами на короткую северную ночь. Застелили лапником лежки. Запалили кострище.
Саня обрисовал маршрут, по которому мне идти ночью, и очертил свой. Извлекли из рюкзачных потемок фляжку, разложили на валежине закуску. Скоро зашипел окорок – горячее. Пожалели о забытых в гараже помидорах (каким нереально далеким казался этот гараж, покинутый только этой ночью). Но закуска всегда остается, а флягу опорожнили – ночь предстояла морозная. В чудном настроении расположились со своими думами на ночлег.
Россыпи искр с треском взметались к звездам, за ними устремлялись мысли о завтрашнем дне. Стылая хвойная подстилка оттаивала и будоражила своим запахом. Так близко дышать оттаявшей землей удается только охотникам. Не спалось. Александр переживал, что по такому снегу тяжело будет возвращаться с глухарями. А я – что взял маленький рюкзак под трофеи...
Часа в три поднялись. Чтобы не лязгать затворами у тока, зарядили ружья, пристегнули патронташи и разошлись. Вначале идти густым ельником было непросто. Снега – до половины бедра. Приходилось высоко выволакивать ноги.
Я уже прилично углубился в лес. Слышал двух глухарей. Один вяло выдавал лишь первое колено песни. Другой только раз «скиркнул» вдали. Наконец донеслось настоящее пение. Переждал куплет, определил направление и – к солисту. Петух пел уверенно, расстояние между нами быстро сокращалось. Светало. Новые подаренные братом сапоги несли к трофею. Михаил учел, что прежние болотники были мне тесноваты, и подарил на размер больше. Разогнавшись под песню, я выскочил из правого увязнувшего сапога и с разбега, пробив слой снежного наста, угодил в ледяную воду. Обожгло. Глухарь закончил куплет. Не ворохнешься. Медленно поползли секунды тишины.
И тут вместо продолжения песни ударил и гулко разросся по болотам выстрел. Это доскакал до своего петуха Александр. Мой глухарь примолк. Минута, две, три… Перемолчка затягивается. Нога в воде немеет. Осторожно извлекаю ее из-под снега и поднимаю над его толщей. Держать приходится высоко. С носка стекает струйка. Отвожу ногу от лунки, чтобы капЕль глушило снегом. Опереться не на что: наст захрустит. Представляю, как выгляжу со стороны. Опорная нога начинает дрожать на подводной кочке. Боюсь потерять равновесие и погружаю правую ногу обратно в снежную лунку с водой.
Со стороны напарника доносится шум. Куда он ломится? Прислушиваюсь – это дерутся глухари. У Сани весело... А у меня, сменяя одно другим, чередуются испытания журавлиной позой и ледяной купелью. Одна нога изнывает от напряжения, другая – от холода. Колотит озноб.
Окончательно рассвело. Петух упорствует. Стоять невмоготу. Решаю пройти вперед, столкнуть глухаря и если не выстрелить, то хоть взглянуть на него. Не снимая, отжимаю носок. Вытягиваю за голенище застрявший в снегу сапог и так же, на весу, обуваюсь. С развернутым сапогом и ружьем в руках это не очень удобно. Хорошо, что обувь свободная. Нет худа без добра.
Я столько простоял без движения, стараясь не шуршать, что ступить в наст и нарушить тишину почти физически трудно. Шагаю… нарушаю… морщусь от собственного шума и – к петуху. По моему расчету, до него всего метров сорок. Прохожу их, затем пятьдесят и шестьдесят метров... Никого. Видимо, в момент Саниного выстрела мошник бесшумно спланировал с дерева или ушел по снегу.
Какое потрясение! После перенесенных испытаний узнать, что его здесь уже нет, что я напрасно маялся! Напрасно околевал, напрасно зарабатывал насморк, напрасно не спал ночь, продирался сюда через снежные завалы. Напрасно, торопясь к птице, не сфотографировал кровавый восход в этом чахлом замшелом сосняке. Напрасно… Нет, не напрасно!!!
Я видел этот восход и эту ночь со звездами, смешанными с искрами костра. Царапал хвоей и пачкал пахучей смолой руки, устраивая ночлег. Чувствовал кожей и легкими колючий холод острого месяца. Любовался отсветом заката, который, не успев погаснуть, чуть сместился за горизонтом и возродился восходом.
Я впитывал запах проталин. Ловил пересвисты рябчиков. Наблюдал бекасиные игры с «блеяньями» и пикированиями над весенними разводьями. Радовался «жвяканью» селезня над отраженными в лужах облаками. Изумлялся кокетливой челке и «чулочкам» кормящейся лосихи. Наблюдал за гоняющим зайчиху линялым беляком. Хватался за ружье при вальдшнепином «похрюкивании». Видел над рассветным болотом накрывшую меня в полете волнующе квохчущую глухарку. Слышал бородатого, могучего, древнего лешего – глухаря, с его капающими во тьму и чиркающими, зажигающими звуками. Видел тетеревов на голых осинах, с любопытством и осторожностью следящих за нами. А на рассвете, стоя на одной ноге, слушал их далекое, стелющееся над болотами, пропитанное туманом шипенье.
И любовался Сашкиным глухарем. Спасибо ему за выстрел…
«Русский охотничий журнал», апрель, 2016
