Сомнение гложет, когда берёшься писать, как черти из табакерки, вылетают вопросы: о том, о тех, для кого, зачем? Привычка не поддаваться сомнениям – сродни спасительному панцирю.
Берясь писать продолжение «Охотничьих сердец», я старался выбрать самых лучших и необычных авторов, писавших об охоте. Чтобы это были не шаблонные рассказы и повести из хрестоматий, а настоящая литература. И, конечно, читатель, ты имеешь все права сказать: тут нет того или этого. Но будь снисходителен; пойми, что и у автора есть свои пристрастия, когда хочется с ребяческой непосредственностью кричать: посмотрите, а у меня тут…
Юрий Павлович Казаков (1927–1982) – явление особое в русской литературе XX века, он писал так, словно не было советской власти, революции, не кончился Серебряный век. Понятно, что его герои – современные люди, только вот литературный язык, самый авторский стиль – совершенно несоветские. Где-то я слышал, как Казакова называли «советским Буниным» – глупый штамп, но не без истины. Бунина Казаков обожал, Бунину подражал, даже имел желание написать книгу о Бунине, но не собрался. Казаков вообще писал очень мало, потому что знал цену слова и не хотел халтурить. Зато все его книги («Голубое и зелёное», «Осень в дубовых лесах», «Двое в декабре», «Северный дневник», «Две ночи») продолжают жить сейчас и переживут это «сейчас».
Ю. П. Казаков на привале
О себе и своей работе Юрий Павлович писал с юмором: «Родители мои, простые рабочие люди, хотели, чтобы я стал инженером или врачом, но я стал сначала музыкантом, потом писателем. И отец, и мать до сих пор не особенно верят, что я настоящий писатель. Потому что для них писатель – это что-то вроде Толстого или Шолохова». Божеством для молодого Казакова был Пришвин: «Пришвин – писатель совершенно особого склада. Читать его – наслаждение, почти равное наслаждению живой природой. В каждом человеке есть своё тайное, запрятанное, и, по-моему, ни один из советских писателей не трогает так это тайное, как Пришвин». А где Пришвин – там охота. Охота стала одной из главных тем в творчестве Казакова. В книге И. Кузьмичева «Жизнь Юрия Казакова» есть целая глава «Моя охота», в которой подробно, рассказ за рассказом, анализируется, как Юрий Павлович развивал охотничью тему.
Драгоценным сокровищем нашей русской литературы стал рассказ Казакова «Арктур гончий пёс», ради него всё написано. Помните вы эти строки о слепой гончей собаке? «Как находил он дорогу домой, очнувшись от бешеного бега, от великих грёз? Какое чувство пространства и топографии, какой великий инстинкт нужен был ему, чтобы, очнувшись совершенно обессиленным, разбитым, задохнувшимся, сорвавшим голос где-нибудь за много километров в глухом лесу с шорохом трав и запахом сырых оврагов, добраться до дому! Каждой гончей собаке необходимо одобрение человека. Собака гонит зверя и забывает всё, но даже в момент наивысшей страсти она знает, что где-то там, впереди, охваченный такой же страстью, перебегает по лазам её хозяин-охотник и что, когда придёт пора, его выстрел решит всё.
В такие минуты голос хозяина дичает и заражает собаку. Он тоже лазит по кустам, бегает, хрипло порскает, помогает собаке распутать след. А когда всё кончено, хозяин бросает собаке пазанки, смотрит на неё дикими, хмельными, счастливыми глазами, кричит с восторгом: „Но, ты! Мил-лая!“ – и треплет за уши. Арктур был одинок в этом смысле и страдал». «Вообще не складывается жизнь у писателя. Если просто живёшь, т. е. как все люди – с ними или без них – ну, шляешься, рыбу ловишь, ямы для яблонь копаешь, ездишь, охотишься, пьёшь водку, спишь с девками, – всё время мысль, что не пишешь ничего, что время идёт, что забываешь, упускаешь такие слова, такие мысли, образы! А сядешь за работу, стучишь, куришь, не встречаешься ни с кем, думаешь всё о фразах и прочем, тоже тоска», – писал Казаков К.Г. Паустовскому. Проклятый круг ему не суждено было разорвать.
Умер Юрий Павлович очень рано, как положено настоящему писателю. Очень жаль, что в 1990-е годы при пожаре в его домике в Абрамцеве погибли рукописи. Так теперь никто и не узнает, о чём писал на даче писатель, ушедший в добровольный затвор от людей и действительности. Мне же не даёт покоя вот какой вопрос: почему А.А. Вознесенский в 1963 году посвятил Казакову стих «Охота на зайца», где напророчил: «Так кричат перелески голые и немые досель кусты, так нам смерть прорезает голос неизведанной чистоты. Той природе, молчально-чудной, роща, озеро ли, бревно – им позволено слушать чувствовать, только голоса не дано. Так кричат в последний и в первый». Всё же в поэзии есть что-то грозное и пророческое.
Кто бы мог подумать, что дальше речь пойдёт о Евгении Александровиче Евтушенко (1932–2017), самом ярком поэте поколения шестидесятников, о котором С.Д. Довлатов разразился анекдотом, казалось бы, вскрывающим суть поэта: «Рассказывают, что на каком-то собрании, перед отъездом за границу, Евтушенко возмущался: „Меня будут спрашивать о деле Буковского. Снова мне отдуваться? Снова говно хлебать?!“ Юнна Мориц посоветовала из зала: „Раз в жизни объяви голодовку“» Можно ещё такой: «Молодого Евтушенко представили Ахматовой. Евтушенко был в модном свитере и заграничном пиджаке. В нагрудном кармане поблёскивала авторучка. Ахматова спросила: „А где Ваша зубная щётка?“»
Е. Евтушенко
Трудно вообразить, какой популярностью пользовался Евтушенко в СССР. Хотя поэт он неоднозначный, но ведь его строка «Поэт в России – больше, чем поэт» вошла в сознание, значит, это настоящая поэзия. А что любил покрасоваться, одеться ярко, за границей путешествовать, так у всех свои слабости. Иногда Евтушенко заносило, тогда по нему били критики, не смертельно, но ощутимо; Евгений Александрович сникал. Однажды переживающего кризис Евтушенко взял с собой на Север Казаков, приобщив к рыбалке и охоте. Результат не заставил себя ждать: в поэзии Евтушенко замелькали охотничьи стихи. Мне хочется их процитировать. Вот одно, названное «Глухариный ток»:
Беги в леса на глухариный подслух, / Пружинно сжавшись, в темноте замри. / Вбирай в себя все шорохи и скрипы, / Всех птиц журчанья, щёлканья и всхлипы, / Все вздрагиванья неба и земли.
Появилось стихотворение в журнале «Охота и охотничье хозяйство», а оформлено было знаменитой литографией «Глухарь» ярославского художника и охотника О.П. Отрошко.
Но вновь: «Ток-ток!» – и вновь под хруст и шелест, / Проваливаясь в прелую замшелость, / Не утирая кровь от комарья, / Как будто там отчаянно токует / И по тебе оторванно тоскует / Твоё непознаваемое «я». / Уже ты видишь, видишь на поляне / В просветах сосен тёмное пыланье. Прыжок, и – леса гордый государь – / Перед тобой, в оранжевое врублен, / Сгибая ветку, отливая углем, / Как чёрный месяц, светится глухарь. / Он хрюкает, хвостище распускает, / Свистящее шипенье испускает, / Поводит шеей, сам себя ласкает / И воспевает существо своё. / А ты стоишь, не зная, что с ним делать... / Само в руках твоих похолоделых / Дрожаще поднимается ружьё. / А он – он замечать ружья не хочет. / Он в судорогах сладостных пророчит. / Он ёрзает, бормочет. В нём клокочет / Природы захлебнувшийся избыв. / А ты стреляешь... И такое чувство, / Когда стреляешь, – словно это чудо / Ты можешь сохранить, его убив.
Почему позволил себе привести такую обширную цитату? Очень уж характерно это стихотворение для Евтушенко – ритмом, стилем тех самых 1960-х, когда стихи читали на стадионах, романтикой, глуповатостью и патетикой. Ведь поэзия должна быть и глуповатой, так считал сам Александр Сергеевич Пушкин.
Ю.П. Казаков так описал чувство, повлёкшее литераторов-горожан в глушь лесов, медвежьи углы России: «В ту пору начали возводиться стройки, Братская ГЭС, поднимали целину. Туда и поехали все мои друзья. Великие стройки были действительно веянием времени. И ещё одна причина: тогда был в большом почёте среди нас Хемингуэй, который, как известно, часто писал от первого лица: он и путешественник, и охотник, и рыбак, и корреспондент. Географически богатая личность. И этот хемингуэевский настрой („зараза“ – слово грубое) дал тонус многим нашим писателям, находившимся под его влиянием, и вообще много хорошего. Страна-то у нас вон какая огромная: тут тебе и экзотика, и социалистическое строительство, – и все побежали: чем дальше, тем лучше». После Братской ГЭС за Казаковым побежал в природу Евтушенко. Что из его «побега» получилось, решите сами. Я же считаю, что-то важное он открыл, если написал: «Охота – это вовсе не охота, / А что – я сам не знаю. Это что-то, / Чего не можем сами мы постичь, / И, сколько бы мы книжек ни вкусили, – / Во всей его мятущести и силе / Зовёт нас предков первобытный клич». А уж как сложилась литературная и человеческая судьба Евгения Александровича – это совсем другое дело».
Е.Евтушенко и Ю. Казаков
О Георгии Витальевиче Семёнове (1931–1992) как-то забыли, а когда-то это была фигура! И член правления Союза писателей СССР, и член редколлегии «Нашего современника» – настоящий литературный генерал. Но писать умел. Не зря попал в «Охотничьи просторы», редактировавшиеся в 1960-е годы ещё почтенным и славным Н.П. Смирновым (что уже аттестат писательской зрелости). Потом публиковался регулярно. «Он настолько уверовал в своего глухаря, что затянувшееся молчание, монотонный шум ветра – всё это такой жалостью отдалось в его сердце, что он чуть ли не плакал от досады, стоя при этом в неудобной, неловкой позе, выдержать которую он был не в силах долго, и если птица не запоёт скорее, он всё равно спугнёт её. А птица молчала, как будто её и не было никогда тут, как будто песня её просто послышалась Коле Бугоркову. Он стал молить птицу, чтобы она сжалилась над ним. То есть он хотел, чтобы она никуда не улетала и начала бы опять петь и, в конечном счёте, позволила себя убить. Это трудно себе представить, но это было именно так.
Он просил, умолял со всей искренностью и святостью, на какую был только способен, чтобы живая и красивая, большая, редчайшая птица пожертвовала своей жизнью ради того, чтобы он ушёл из леса счастливым. А между тем стоять он уже больше не мог, не мог держать в вытянутых руках потяжелевшее, невыносимо тяжёлое ружьё, которое с такой силой давило на мышцы, что они в неимоверном напряжении стали болеть и с болью этой расслабляться». Тут и Хемингуэй с героем-охотником, тут и знакомая глухариная охота, когда начинает казаться: всё против тебя. «Он так измучился, так отчаялся в своём изнурительном ожидании… Где-то далеко, за лесом, вдруг раздался ужасающий треск тракторного аускача. „Ну, теперь-то всё кончено, – подумал Коля Бугорков, проклиная этот механический треск, который, правда, скоро умолк. – Но всё равно! Чёрт бы его побрал!“ И вдруг над ним оттуда, где было тёмное пятно на берёзе, раздался очень осторожный одиночный щёлк, словно кто-то огромными щипцами расколол упругий, сухой и звонкий орех». Часто писатель позабыт, но берут старые, пыльные подшивки «Охотничьих просторов», «Охоты и охотничьего хозяйства», нападают на неизвестное имя «Семёнов» и вдруг, не отрываясь читают кусок из романа «Вольная натаска». Это ли не чудо, когда побеждены смерть и забвение!
И в конце приведу отрывок письма Ю.П. Казакова Семёнову, эта насмешливая эпистола довершит рассказ: «Старик! Увы, охоты не вышло. Не то, понимаешь, ныне время, чтобы охотиться. Не та эра. Не та эпоха. Это тебе не девятнадцатый век! Это тебе не Аксаков и не какой-нибудь Толстой. Все эти дни ходил я в лес, но, кроме реактивных самолётов, с рёвом проносящихся в верхотуре, ни хрена не видал. С горя стрелял по сойкам и дроздам. Ружьё хорошо – то ли ты наклал слишком много пороху в патроны? – но бьёт здорово. А дрозды всё равно вкусны. Я воображал, что это вальдшнепы. Ещё была встреча. Опять мы шли с тяги, которой не было, шли подлеском, такие, знаешь, частые, красные пруты, и вот вдали над этими прутами, в темноте узрел я корягу, очень похожую на лося. Это и был лось. А с ним ещё лосиха и лосёнок. Ты думаешь, они удрали? А вот хрен! Лось настрочил уши и пошёл к нам. Он всхрапывал и был страшно большой. И нам стало как-то неудобно. Пропала, понимаешь, вся интимность. Главное, что ружьё было на вальдшнепа заряжено. И пуль не было. И потом ещё всякие такие мысли насчёт штрафу в 10 тысяч рублей или тюрьмы. За этого-то подлеца нахала лося, а? В общем, во мне боролись противоположные чувства, пока мы трусливо обходили проклятых лосей стороной. Это ли не подлость? Больше приключений не было. Ружьё я почистил, смазал и запаковал до осени».
А вот поэт Александр Яковлевич Яшин (настоящая фамилия – Попов) (1913–1968) – человек совсем из другой оперы, да и из другого времени этот человек. Печататься он начал ещё до войны, в начале 1930-х годов. Прошёл довольно извилистый пусть. Начал за здравие, а кончил – за упокой, если измерять жизнь по карьерной линейке. Родился в бедной крестьянской семье в деревне Блудново Вологодской области. Три класса школы. Был ещё педагогический техникум. В 1931 году вступил в ВАПП и начал печатать стихотворения. Жил в Архангельске. Первая книжка вышла в 1934 году. В 1935 году переехал в Москву, где спустя несколько лет поселился в знаменитом писательском доме в Лаврушинском переулке. Учился и в 1941 году окончил Литинститут. Добровольцем ушёл на войну. Воевал. Вернулся живой. Лауреат Сталинской премии, орденоносец. Всё у него складывалось… А он в 1956 году написал «Рычаги», став персоной нон грата в среде советской литературной номенклатуры. Почему? Потому что был очень хорошим поэтом и писателем.
Александр Яшин
А теперь перейдём к охоте. Александр Яковлевич был соседом по дому одного писателя, чьё имя красной нитью проходит через всю русскую охотничью литературу XX века, чьё влияние сильно до сих пор, кому мало равных. Речь о Пришвине. Яшин оставил великолепные мемуары о старшем товарище: «Что поделать, я не знал Пришвина молодым. Ни разу не ездили мы с ним на охоту, не коротали ночи у костра, не путешествовали вместе по белозёрским лесам. Обо всём этом мы могли только разговаривать. А я всё мечтал, что это ещё будет, что всё ещё впереди. Однажды Михаил Михайлович показал мне своё трёхствольное ружьё – бокфлинт: два ствола дробовых двадцатого калибра, один нарезной для пули. Показывал и хвалился его удивительной лёгкостью. – Для меня, – говорил он, – охота давно уже приобрела чисто спортивный интерес. Я не промысловик, поэтому не люблю, да, пожалуй, и не любил никогда стрелять из двенадцатикалиберной пушки, когда дичь осыпаешь сразу целой пригоршней дроби. То ли дело ударить влёт из двадцатого калибра и свалить летящую птицу прямо к ногам. Прицел в этом случае должен быть точным, верным, а это высокое искусство. Да и тяжело уже таскать большое ружьё…»
Сосед-Пришвин способствовал усилению любви к охоте: Яшин, читая пришвинские рассказы о собаках, путешествиях, промысле, проникался духом первозданной природы, всё чаще уезжал с ружьями в лес, где находил не только трофеи – вдохновение. Так привёз он из вологодских лесов рассказ «Две берлоги»: «Сегодня мы немногословны. Немногословны с самого утра – как встали задолго до рассвета, умылись в очередь, поели жирного свиного супу, конечно без всякой опохмелки, оделись и обулись неторопливо, я бы сказал старательно, проверили ружья и патронташи на ремнях, прицепили ножи на пояса, я – широкий сверкающий номерной, молчим и после того, как стали на лыжи и тронулись в путь полем, к реке, потом за реку, в лес, в ельник. Никаких анекдотов, даже шуточек, никаких рассказов о медведях. Вековые охотничьи суеверия вступили в силу, их власть распространилась и на нас: идёшь на пожар – над огнём не смейся.
Александр Яшин и К.Г. Паустовскийн
Медведь ещё не убит, с этим шутить нельзя. Вчера пошутили, и достаточно. Более того, всем казалось, что вчера шутить столько не следовало. А сегодня даже упоминать о медведе не полагалось, а если уж без этого обойтись невозможно, то говорили сдержанно, уважительно и называли зверя только местоимением: он. „Он должен сегодня лежать крепко, погодка подходящая!“ Я позволил себе однажды спросить: „А если – она?“ Меня даже не удостоили ответом. И молчаливая сосредоточенность стала ещё выразительней. Может быть, страх вступил в свои права? Нет! Не все идущие в бой думают о смерти, но бельё перед атакой стараются сменить все. И все не любят болтать в эти часы и минуты».
Есть у Яшина стихотворение «Ночная охота», об охоте на медведя на овсах с лабаза. От великого до смешного один шаг:
Ничего не разглядеть,
Словно в преисподней.
Может, всё-таки медведь
Не придёт сегодня?
Яшин умер в Москве, по рангу ему полагалась честь быть погребённым на Новодевичьем кладбище (всё же лауреат Сталинской, ставшей государственной, премии), но поэт решил иначе: завещал похоронить себя на Вологодчине, на Бобришном угоре у родной деревни Блудново. Ave поэт!
Владимир Анисимович Колыхалов (1934–2009) – гордость Томского края, считай, Сибири-матушки. Васюган, посёлок Усть-Чижапка, детский дом, суровая школа жизни с самого детства. Сам он писал: «Много раз я задумывался над тем, что, не будь у меня трудной, полной лишений жизни (голод, война, сиротство) – стал бы я тогда писателем или нет?.. Видимо, справедливой остаётся та мысль, что чем труднее судьба будущего художника (в данном случае – литератора), чем больше ударов он пережил, перенёс, тем с большим правом можно считать, что эти невзгоды, лишения пошли ему на пользу…» Рассусоливать не буду, для меня Колыхалов стал открытием, а его повесть «Зимний гость» – примером выдающегося охотничьего хоррора (хорошо бы прочесть его нынешним «защитникам» бурового медведя, чтобы хоть что-то начать понимать): «Три года назад примерно в пятидесяти вёрстах по дороге от Умуксуна громадный медведь-шатун, неизвестно кем поднятый из берлоги, истребил поголовно семью китайца-дорожника.
С двумя детьми и женой-якуткой жил тот китаец на тракте, следил за дорогой, брал на постой проезжих, а зимой ещё промышлял соболя, бил лосей по лицензиям для золотых приисков. Зимовье – фанза – стояло на берегу малой, но рыбной речушки. В тот день он сидел, снаряжал патроны, подле него лежали топор и припасы… Шатун вырос перед окном как из-под снега, высадил рамы… Ружья под рукою не было, китаец схватил топор, вскочил, размахнулся, хотел ударить зверя по голове… А фанзочка низкая, окошечки маленькие – топор остриём врубился в косяк… Днём шатун утащил хозяина; ночью вернулся и растерзал мать с детьми (якутка стреляла, но ранила зверя)… Много месяцев позже, когда охотники наткнулись на окоченевшую тушу зверя и разрубили её, чтобы проверить внутренности, в желудке нашли только пуговицы от детских рубашек». Что было дальше? Самое интересное осталось в повести. Почитайте. Истории Корбетта поблекнут в сравнении с «Зимним гостем».
Читая другие книги Владимира Анисимовича, ни разу не был разочарован, чего и вам желаю – открыть писателя Колыхалова. Что я! «Дорогой Володя! Ну и толстую же книжку ты написал! Читал я её, читал. Я ведь толстые книги сейчас читаю трудно и долго – глядело моё послабело, и голова побаливает. Но твою добил – оттого, что люблю книги сибиряков. В них – у талантливых, разумеется, авторов и не наезжих, а коренных сибиряков – всегда покоряет выпуклая образность, сочный и богатейший язык, сочная природа. Наш грубоватый, не подмазанный крылышком юмор, не вымученная, но выставленная напоказ честность и правда. Правда непосредственная, неотразимая, как жизнь, которая вроде бы как сама собой разумеется, и потому её обычно принимают и воспринимают без ахов и охов и никакой излишней подозрительности к ней не проявляют. Такова уж она, настоящая правда: её или принимают целиком, или отвергают, но тоже целиком…» – так писал Виктор Петрович Астафьев.
Очень многие знают писателя-деревенщика Фёдора Александровича Абрамова (1920–1983). Его книги на слуху: «Братья и сёстры», «Мамониха», «Пелагея», «Алька»… По рассказу «Деревянные кони» в театре на Таганке (ещё при Высоцком) поставили спектакль. Критика хвалила, удостоен государственными наградами. Мужик был крутого нрава. Об этом известно. Жаль, мало знают охотничьи рассказы Абрамова.
Федор Абрамов
«Медвежья охота», ещё один взгляд русского писателя на эту «забаву»: «Охотник без веры – не охотник. И, может быть, поэтому все охотники опьяняют себя разными небылицами. И мне тоже хотелось верить в удачу. Вот сижу я на берёзе, на ерундовой дощечке, прикрученной ржавой проволокой к сучьям, это и есть лабаз, сооружённый каким-то легкомысленным охотником до меня, – сижу окаменело, с двустволкой на коленях (курки взведены), и под ногами у меня вызолоченный вечерним солнцем овёс, до которого так охоч медведь, и кругом тишь первобытная – с комарами, с дымкой тумана, которым уже закурилась берёзовая опушка над полем. И почему бы, думается, вместе с этим туманом – хорошее прикрытие – не выйти из лесу медведю? Ведь вышел же он в прошлом году к Капшину. И вот я приеду в Ленинград, и в кабинете у меня будет лежать такая же косматая шкура, что и у Капшина. Но след за тем я смотрю на дальние кусты, на тесовую крышу дома – она розовая от заката, – и мне становится не по себе. И всё опять неправдоподобно, всё как во сне: и эти овсяные поля, дымящиеся красным туманом, и этот Евлампий Егорович, вон, как филин, затаившийся в чёрной разлапистой ели, и я сам, окутанный комариным облаком, похож на лесную нечисть».
Куда удалились от нас эти старые, прекраснодушные писатели? Хоть плачь! Нет их больше. Но о грустном не будем. Хочу этот рассказ закончить именем Николая Алексеевича Минха (1900–1985). Случайно нашёл его книгу «Братья Феврали» на улице. Что толкнуло поднять книгу? Судьба. Ничего не знал об этом писателе, и сразу прочесть такое: «Нередко, проснувшись ночью, внук потихоньку вылезал из своей кроватки и босиком, в коротенькой рубашонке, бежал к деду кабинет, где тот лежал на широкой оттоманке, иной раз в полудрёме, а порой, страдая бессонницей, читал или вёл какие-то записи.
Н. Минх
Внук залезал к нему в постель, забирался под одеяло и, пригревшись, тут же засыпал. Нередко, прижавшись к деду, он требовал рассказов и повествований. Уж больно хорошо тот рассказывал их! Старик охотно соглашался, и при слабом свете привёрнутого ночника, долгими часами текли рассказы о жизни среди этой сказочной природы, о делах лесничества, об охотах и охотничьих подвигах и всякого рода приключениях». «Очень интересно творчество Н.А. Минха, открытого альманахом „Охотничьи просторы“. Его рассказы „Первый матёрый“, „Алексей и Павел Феврали“, „Григорич и Плакса“ и другие – тоже целиком находятся в традициях охотничьей классики; при чтении их вспоминаются не только Н. Толстой и Дриянский, но и Кайгородов и Шамов», – писал Н.П. Смирнов.
Охота, чтение, чтение, охота, жизнь… Минха, как и других сегодня названных писателей, вы прочитаете уже без меня, в гордом одиночестве, как положено читать книги взрослым людям. И список ваш, читатели, будет внушительней, серьёзней, ведь вы не будете ограничены временем и журнальными полосами. Да и задачи у меня перечислить всех-всех-всех не стояло. Не должна прерываться нить между прошлым и будущим. Кому-то время готовиться в последний путь, а кто-то только ступает ножками на тропинку. Так будет всегда, даст Бог. И точка на этом. Захлопнем книгу. Чудесно это – искать и открывать имена незнакомых писателей, узнавая русскую литературу в её величии, многообразии, а подчас – какой-то таинственной недосказанности. Желаю вам счастливого чтения и не испортить вкуса фальшивыми эрзацами.
Все статьи номера: Русский охотничий журнал, январь 2025
