Никаких дел нельзя начинать в декабре. Нельзя начинать их, когда улицы покрываются снежным, утрамбованным до льдистого состояния панцирем. Когда снег на сопках уплотняется до твёрдости десятимиллиметровой берёзовой фанеры. Когда двадцати-, а то и тридцатиградусный мороз заставляет ускорять шаги, чтобы уйти в спасительное убежище конторы, нутра автомобиля или квартиры пятиэтажки стандартной «ленинградской» северной планировки. Когда небо над сопками то и дело завешивается мерцающим тюлем северного сияния, а алкогольные напитки кажутся способом выжить, а не средством жить. И, прежде всего, не стоит начинать новых дел в декабре, не убедившись, что солнце повернуло на новый круг, а значит, жизнь не кончится 22 декабря, и наша планета не уйдёт в мировую космическую тьму и не превратится в полностью замороженный сгусток минеральных структур, полностью лишённый любых проявлений жизни, как это начинает представляться примерно в начале месяца на шестидесятой параллели у самой кромки стылого моря, отделённого полуостровом Камчатка от Тихого океана.
Примерно то же, видимо, предполагала полярная сова, задержавшаяся на окраине губернского города М., в месте кормном и спокойном, богатом голубями и крысами. Сову все уже узнавали в лицо, немногочисленные подгулявшие прохожие приветственно махали ей рукой, и даже цепные собаки лаяли на неё не со злобой, как привыкли это делать на всякое дикое существо, а по обязанности.
В глуби скопища чёрных-чёрных построек, прикрытых белым снегом (впрочем, белым он казался только ночью, а днём производил впечатление пепельно-серого, как порода выброса вулкана Везувий), скрипнула дверь, послышался удар чьего-то лба о притолоку и громкая изысканная мужская ругань — из той, что кристаллизуется долгими годами на пароходах, рыбацких стойбищах и в очередях у питейных заведений.
Сова обеспокоенно завертела головой, бесшумно снялась со столба и полетела в сторону заснеженного склона, заросшего лиственничной рединой.
Молодцовские кильдымы
Баранчук и Кукин вяло пили пиво в крохотном домике на восточной окраине города М., примыкающего к берегу бухты Гафнера. Закуской служил им мороженый чир, выложенный на сугроб, до которого можно было дотянуться непосредственно из форточки единственного окна, расположенного над столом. Домик этот представлял собой кажущееся на первый взгляд совершенно хаотическим нагромождение сараев, коптилен, вешал для сушки рыбы, собачьих конур, сеней с дверями — полуоторванными и ведущими в скрытые за серыми покосившимися досками лабиринты.
Обитателям Молодцовских кильдымов это строение было известно как фазенда Шумахера (и то и другое названия никак не отражались ни в каких официальных документах муниципальных служб города М., но, тем не менее, были превосходно знакомы его обитателям с младых ногтей — когда те обитатели начинали с тринадцати лет потягивать портвейн и покуривать «Беломор» за гаражами). Кильдымы же назывались Молодцовскими не из-за того, что там обитали какие-нибудь особенные молодцы, а потому что стояли они на берегу Старой Молодецкой бухты, которая подпирала город с восточного края и через которую открывалась панорама на лежащие на другой стороне горные хребты — прекрасная и жуткая, словно Господне слово, произнесённое в пустоту.
Внутри фазенда Шумахера представляла собой вполне пригодное для жилья пространство метров четыре на пять с двухметровым потолком, двумя топчанами, тремя креслами, стащенными из какого-нибудь кабинета директора склада, коими изобиловали Молодцовские кильдымы, и единственным окном, под которым стоял здоровенный несокрушимый стол на металлической раме, тоже позаимствованный из какого-нибудь школьного кабинета.
В общем, утверждать, что Ванька Шумахер, владелец фазенды, потратил на её обустройство больше пяти рублей дореформенных ещё советских денег, было бы явным преувеличением.
Отапливалась же комната водружённой посередине огромной печкой, сделанной из двухсотлитровой металлической бочки, так что два приятеля, сидящие у стола, могли протянуть к ней ноги и тем самым усугубить состояние блаженства, происходившее от дегустации светлого, тремя часами назад разлитого «Полярного» пива и мороженого рыбьего бока, присыпанного солью и перцем.
За какой-то из окружавших комнату стен послышались неуверенная возня и слабые ругательства, постепенно усиливавшиеся по мере приближения к обитаемому центру этого мира.
Характерной особенностью фазенды было то, что никто не мог явиться в неё незамеченным и неожиданным. Любому гостю сперва следовало понять, в какую из полураспахнутых дверей надлежит войти, после чего преодолеть целый ряд сеней, которые служили одновременно как дровяными сараями, так и складами всяких никчёмных вещей. Эти соединённые между собой сараюшки-склады огибали жилое помещение по спирали, и визитёр обычно сообщал засевшим в жилом ядре обитателям о своём приходе грохотом падающих поленьев и ударами колен, локтей и других выступающих частей тела об остовы давно погибших стиральных машин, холодильников, детских колясок и телевизоров, сопровождаемыми ругательствами. В соответствии с тональностью ругани разомлевшие посидельцы доставали из ящиков дополнительную выпивку, рубили закуску, нарезали хлеб и лук, служившие неизменными приправами к неизменной же рыбе, или же прятали всё вышеупомянутое под стол и принимали деловитый вид — если голос был женский.
Ибо фазенда жила без постоянных обитателей и занималась практически любыми существами мужеска пола, желавшими провести в уединении несколько часов или суток, по согласованию с Шумахером и при принесении торжественной клятвы на клинке кухонного ножа, что данное укрывище не будет случайно, намеренно или спьяну предано огню.
Естественно, при таком раскладе жёны регулярно скрывающихся на фазенде мужиков временами являлись туда с инспекционными целями, выволакивали своих благоверных и призывали на голову Шумахера всяческие мирские и небесные кары.
Шумахер же, предоставляя своим приятелям убежище, действовал не в целях корысти, а исключительно из гендерной солидарности, почему временами он заколачивал какие-то двери, ведущие внутрь своего хламушника, восстанавливал одни перегородки и разрушал другие, проделывая двери в иных стенах окружающих домик сараев, — словом, нарушал привычный порядок вещей, препятствуя тем самым возмущённым супругам к проникновению в помещение.
Для пущей маскировки единственное окно фазенды выходило во внутренний, образованный сараями и конурами дворик, так что его тусклое свечение никак не проглядывалось с улицы.
Коля Кукин и Вова Баранчук не скрывались от своих половин, тем более что и половин у них не было: Кукин, как ещё совсем недавно молодой специалист, жил в комнате общежития пединститута на четыре койки; Баранчук подживал у своей дальней родственницы в трёхкомнатной квартире с шестью обитателями. Им требовалось уединиться для обсуждения неких дел, не требовавших посторонних ушей.
Кукин был невысокий сухой молодой человек с узким прямоугольным лицом, сплошь ограниченным прямыми линиями: скобки-уши, скобки-брови, скобка-подбородок, только рот с узкими губами виделся как прорезь. От такой наружной прямоугольности Кукин выглядел надёжным и жёстким человеком и старался соответствовать этому хотя бы вчерне. Четыре года назад он выпустился с педагогического факультета М-ского пединститута. В педагоги пошёл не по велению души, а по простейшей причине: в М. не было других вузов, кроме педагогического. Кукин три года проработал учителем младших классов и воспринял известие о своём сокращении чуть ли не с облегчением, до такой степени ему обрыдло преподавание.
Кроме того, надо понимать окружающую губернский город М. реальность. Город стоял на берегу Охотского моря, ближайший населённый пункт, в котором обитало более десяти тысяч человек, располагался в полутора тысячах километров отсюда и назывался Якутск, территория вокруг состояла из нескончаемых каменных волн невысоких гор, называемых в просторечии сопками. Сопки частью заросли лиственничной тайгой, частью представляли собой бескрайние каменистые развалы, покрытые белым хрустящим лишайником. В сопках то и дело встречались золотоносные россыпи и даже рудные жилы, тайга была в разной степени населена промысловыми зверями и птицами, а в реках, впадающих в Охотское море, в изобилии нерестились лососи, приносящие на столы состоятельных жителей планеты лососёвую икру. Все эти факторы вместе создавали неплохую альтернативную рабочую среду для молодых мужиков, не чуждых работе с применением грубой физической силы, так что уволенный из школы Николай не сомневался, что, имея две здоровые руки, на этом краю света он точно не пропадёт.
Сразу же с наступлением лета он завербовался в рыбацкую бригаду, занимавшуюся полулегальной рыбалкой на устье одной из рыбных рек побережья, где и сошёлся с точно так же уволенным из областной администрации Володей Баранчуком — кругленьким весельчаком-живчиком, лучащимся неизбывным весельем, неиссякаемым источником похабных и просто анекдотов. Одного роста, примерно одного возраста (Баранчук был, судя по всему, немного старше, а паспортов на рыбачьих стойбищах люди друг у друга не спрашивали), они забавно контрастировали друг с другом, а на деле — прекрасно взаимодополняли. Сосредоточенный и неулыбчивый Кукин обладал очень цепким умом и предпочитал долго раздумывать, прежде чем приступить к делу, зато потом не отступал от него, пока не убеждался в его полной бесперспективности. Баранчук же, вопреки фамилии, легко хватался за всё и так же легко это всё бросал.
Бизнес
Из коридоров доносились мужские матюги.
Причём знакомые.
Баранчук и Кукин переглянулись, согласованно выпили и налили ещё. Причём Баранчук отточенным движением поставил на стол третий стакан, а Кукин не менее виртуозно приоткрыл форточку, выловил с сугроба наполовину обскобленного чира и вместе со снежной пылью водрузил его на облупившуюся лаковую поверхность.
Ругань вкатилась в комнату в клубах морозного пара с улицы. И материализовалась среди комнаты в виде невысокого, сероглазого, плотного, коротко стриженого, похожего на квадрат мужика, одетого в чёрный шофёрский полушубок, который он, правда, тут же скинул и положил мехом вверх на пустое кресло, после чего опустился на него сам. Скинул боты и протянул к печке ноги в дырявых носках, зажмурившись от удовольствия.
— Замуровались, суки, — с чувством сказала ругань. — Печка — человека, — протянул он, подражая якутам.
— Ты, человека, давай думать, чо делать будем, — не выдержал Кукин.
Знакомые звали пришедшего Колом: прежде всего по имени — Николай, а уж потом — за крайнюю прямолинейность в решении всех вопросов. Вот и сейчас Кол оказался в компании Кукина и Баранчука, потеряв работу в результате драки на автобазе, где он устранял какую-то только ему одному видимую несправедливость.
Впрочем, работы у них не было сегодня ни у кого. Город стремительно пустел: все, у кого были хоть какие-то связи на так называемом материке, продавали жильё, имущество и улетали на запад. Шансов на новую работу в М. фактически не было — если, конечно, не создавать эту работу самим.
Кол придвинул кресло к столу, запустил руку под рыжий волосатый свитер и выложил на стол трубочку из стянутых резинкой купюр.
Доллары.
— Настоящие? — спросил Кукин, не отрывая взгляда от пива.
— Рыбу настрогай да выкинь на улицу, — скомандовал Кол, после чего снова полез под свитер, подержал руку под ним ещё дольше и вынул литровую бутылку спирта «МакКормик».
Баранчук посмотрел на Кола с нескрываемым интересом:
— У тебя там больше ничего нет?
Кол отрицательно покачал головой:
— Штука баксов.
Тысяча долларов представляла собой всё совместно нажитое троицей имущество. После рыбалки Кукин и Баранчук вызвались некоторое время посторожить рыболовную базу до полной эвакуации, и в это время туда вломился здоровенный медведь. Кукин застрелил его из приданной им специально для таких случаев одностволки двенадцатого калибра, потом они с Баранчуком ободрали зверя, вспоминая, как это на их глазах делали приезжие охотники за трофеями, засолили шкуру и передали её и имеющую, по слухам, целебные свойства желчь Колу — для дальнейшей реализации на корейском рыболовецком судне.
Которая, судя по всему, состоялась.
— Там чертило один, Кимом кличут, — пояснил Кол. — Спрашивал, нельзя ли где ещё шкур достать.
— Шкур?
— Шкур, черепов, лап с мякотью, жира, желчи. Пообещал купить сколько угодно. Пять — так пять. Десять — так десять.
— И тридцать купит? — заинтересованно спросил Кукин.
— И тридцать.
— Много денег с одного медведя-то, — хмыкнул Баранчук. — Два месяца жить можно.
Кол деловитым движением поделил россыпь купюр на три кучки. Посреди стола сиротливо застыла зелёная «сотка»:
— Уже нельзя.
— На пропой души, — удовлетворённо крякнул Баранчук.
— Погоди с пропоем-то, — хмыкнул Кукин. — Есть мысль.
Кол кивнул.
— Медведей на берегу у нас — до хрена и больше. Сами в избы лезут. По весне их вообще караул сколько. На заброске мы двадцать штук в одной Скалистой видели.
— То есть если за каждого по штукарю выручить... — в мозгу Баранчука усилились мыслительные процессы.
— Можно меньше. Хотя бы по восемьсот, — резонно заметил Кол.
— Только их надо много, — утвердительно сказал Кукин.
— Тридцать, — высказал Баранчук потаённую и сокровенную мечту. — Каждому по десятке баксов! И залечь пить по кильдымам на всю зиму!
— Ну, кто хочет, тот может и залечь, — Кол внимательно посмотрел на Кукина. — Ты с ним за компанию?
— Тридцать штук баксов — большие деньги, — протянул Кукин. — Да даже и пятнадцать: я б урезал осетра вдвое. Их надо ещё заработать. Сперва медведей набить, потом продать. Совершенно точно, что повпахивать придётся.
— После этого зиму пить как-то некузяво, — согласился Кол. — Надо что-то дальше мутить.
— А что: на следующую весну опять михантасов колотить, — вскинулся изрядно поддатый Баранчук.
— Не зря ты всё-таки Баранчук, — усмехнулся недобро Кол. — Может, на второй год их наколотить и получится. А может — никуя.
— Чего это никуя? — искренне удивился Баранчук.
— Мы ещё и первый раз не наколотили, — скептически сказал Кукин. — Просто мы места посмотрели, медведей видели, даже замучили одного. Кажется, что легко получится. А ведь это не факт.
Кол кивнул.
— Даже наколотим, вывезем и продадим — на нас менты с инспекцией глаз положат. Ведь это одно дело — отбубенить их в природе, на морском берегу, и там гнить оставить. Другое — их вывезти и в нашем крохотном городишке продать. Путь даже и на корейский пароход. Всё равно это полностью замолчать не удастся. Дальше все на нас косяка давить станут. Следить, куда пойдём на другой год. Да и медведи на наших берегах могут кончиться.
Кол снова кивнул — на этот раз более заинтересованно, чем в прошлый.
— Вот я и думаю: деньги за медведей вложить в бизнес. Дать денег властям, рыбнадзору, чтобы выделили нам легальный лимит на красную рыбу, и заняться исконным на наших берегах делом — икрой. Дадут нам устье какой-нибудь речки, поставим мы бригаду — дело это нам немного знакомое, — возьмём икры полтонны, так и поднимемся понемногу. Люди ж, они всегда икру жрать будут.
— Это если потянем, — вздохнул Баранчук и потянулся за бутылкой со спиртом.
Кукин буквально одним взглядом остановил поползновение:
— Дай поговорить сперва, — и продолжил: — Денег на этот промысел нам почти не нужно. Но это «почти». Давай посчитаем.
— Заброска-выброска, — сразу сказал Кол. — Причём если забрасывать нас на чём хочешь можно, то вывозить придётся всерьёз. Тридцать шкур — это тридцать мешков, каждый по тридцать кэгэ. Тонна. Плюс мы.
— Катер, однозначно, — кивнул Кукин. — И уходить лучше в начале путины: катер куда-нибудь бригаду повезёт, нас на обратном пути захватит. Полцены, а не полная.
— То есть выезжать будем в июле. Ну, в конце июня, — согласился Кол.
— Забрасываться — в мае. В начале или в середине. Ну и что у нас там с грузом?
— Соль, — отреагировал Кол. — Много соли. Если по десять кэгэ на шкуру — то уже триста килограммов. Но лучше с запасом. Продукты…
Когда Баранчук снова потянулся за спиртом, его уже никто не остановил.
