Повесть с продолжениями "Штормовые рассказы Сигланского залива". К началу повести.
- К литературе и поэтам у меня отношение особое, - начал Соловей, и все вокруг замолчали, прислушиваясь к многообещающему началу. – Был у меня начальник, некто Хвостов, большой меценат. Любил он творческий людей и очень им покровительствовал. Чаще всего, за государственный счёт, хотя, бывало, и за свой. Женат он был, к примеру, на выгнанной артистке какого-то из московских театров. Кормил её, поил, ну и вообще – делал с ней то что с женой положено.
- Но это типа за свой счёт, считается. А за государственный содержал он в нашей охотинспекции некоего поэта Крамаренко. Поэт этот, как положено поэту, был конченый алкаш. И, если бы, он ограничивался тем, что просто получал бы деньги как охотинспектор, то и хрен бы с ним. Но поэту нужно было для творческих мук уединение, поэтому Хвостов пожаловал ему дальний кордон. А так как для того чтобы уезжать в уединение и из уединения, поэту были нужны транспортные средства, то пожаловал ему Хвостов снегоход «Буран» и мотор «Вихрь». Эти транспортные средства’поэт пропил, причём мне пришлось, по должностной обязанности, визировать акты об их списании. Акты эти были потрясающи как “Война и мир” Льва Толстого, помноженные на “Около эколо” Виктории Нарбиковой. Например, снегоход у него оказался выведен из строя от того, что медведь отвинтил и унёс в неизвестном направлении двигатель с вариатором.
- И тут Хвостов со своей актриской уехали в отпуск, - зловеще продолжил Соловей. – Как у нас на северах и положено – на полгода. И оставил местоблюстителем – меня. Я, для верности, выждал недели две – а вдруг вернутся? И нагрянул на его дальний кордон с ревизией и двумя представителями трудового коллектива в качестве комиссии – чтобы немедленно, на месте, составить акт о неисполнении служебных обязанностей, и тут же уволить.
- Ну, можете себе представить, Таватумская тундра, конец ноября. Кругом зима зимущая, мы едем на ГТТ. Балок Крамаренко стоял под стенкой оврага, которая защищала его от северо-восточных ветров. Ну и вот, подъезжаем мы к этому месту – а домика-то и нет… То есть, он есть, но полностью занесён пургами – только труба торчит из сугроба. И видно, что никто из этого домика не выходил и не входил – дверь заметена, и ни стёжки из-за этой двери не видно. И понял я, что поэт Крамаренко умер.
Соловей отхлебнул чаю из кружки, хрустнул краюхой с икрой, и продолжил прежним глумливым тоном.
- И так мне от этого нехорошо стало, что я мёртвого человека увольнять приехал, что вы мне даже этого не говорите. Но вот посмотрел я на трубу, торчащую из сугроба, на полосу сажи, протянувшуюся по снегу из этой трубы – и закралось в моей душе страшное сомнение, а сожаление из души стало почему-то улетучиваться. Подошёл я по сугробу к этой трубе – и оттуда на меня пахнуло теплом и дымом…
- В общем, взял я лопату и в присутствии понятых раскопал дверь в вагончик, после чего вошёл внутрь. Внутри же… Сёмка, дай выпить! – требовательно обратился Соловей к Семёну и Семён не посмел отказать, тут же плеснув мутного самогона в кружку как Соловью, так и всем страждущим.
- Внутри же я обнаружил поэта Крамаренко, живого и невредимого, сидящего в исподнем подле печки с кружкой браги и немало испуганного моим появлением. Половина вагончика была заложена дровами, запасёнными для того чтобы поэт мог неделями не покидать укрывища. Вторая же половина – заставлена посудой. Преимущественно, крупной. Вёдра, бидоны, трёхлитровые банки, банные тазы. В половине этой посуды пузырилась брага, во вторую же половину поэт ссал и срал.
Соловей, ничтоже сумняшеся, опрокинул в себя самогон.
- Наверное, лишне говорить, что уволил я его немедленно, перед лицом всех его суден…
