Повесть с продолжениями "Штормовые рассказы Сигланского залива". К началу повести.
Мыс Ржавый
– Люди реально меняются со временем, – заявил Соловей. – Причём охренеть как сильно.
– И из-за денег, – покачал головой Слепых. – Со временем, из-за денег и из-за баб. Три основные причины. Три истока и три составные части марксизма, как говорил нам великий Ленин.
– Да люди хер знает из-за чего меняются, – мотнул головой вновь занявший место за столом Семён. – Я вот видел, как люди изменились за три штормовых дня. Причём много людей сразу.
– Сказал тоже, – невесело рассмеялся Слепых, и все замолчали, слушая, как кто-то великий проводит каким-то помелом для великанов по железной ребристой крыше барака. Сперва потихоньку – так, что края листов едва начинают звенеть, как будто стаканы дрожат на столе идущего поезда. Потом сильнее – и крыша гудит от напряжения, словно стремится приподняться с поперечных балок, вспорхнуть и улететь в верховья реки Сивуч, к сопке, на которой по сю пору стоят опоры мачт закрытой станции тропосферной связи «Баклан». И, наконец, бьёт наотмашь весь барак со всей своей природной великанской дури, так что скрипят стены, оконные рамы, и всё строение пытается вжаться как можно крепче в утоптанную тысячелетиями гальку Сигланской косы. – Я на МРС как-то видел: народ такой шторм в море отстоял. И не просто в море, а в заливе Ушки. Со сломанным редуктором и стукнувшими топливными и масляными насосами. Шторм примерно такой был, как сейчас, только осенью. В конце сентября. И вот стоят они, чинятся – а якорь пополз. Прямо на мыс Ржавый. Этот мыс – его-то и в тихую погоду с земли увидать, ничего страшнее не сыщешь.
– Это так, – подтвердил Семён, – скала рыжая, отвесная, шестьсот метров из воды, а наверху точно чёрный замок разваленный: валуны там такие лежат. Если б чёрт на Земле жил, так он, небось, вот там бы и гнездился.
– Это ты хватанул, Семён, – усмехнулся Соловей. – Чёрт на земле если и живёт, то в городах и среди людей, а не по валунам на нашем берегу шкерится. Если б так было, его б Кибера уже давно вычислили и шлёпнули, и рога сдали китайцам – на костную муку. Но место и впрямь страшное, тем более в шторм…
– И вот прикинь, – продолжил Слепых. – Ветер с северо-востока, порывами до тридцати метров. Снег заметает. Мелководье, на нём волны – метров по пять, даже семь раскачивает. Двигун стоит, дед редуктор разбирает. И якорь ползёт. Бывают вещи хуже на наших берегах, только я их не знаю. И понимают пацаны, что ещё час-два – и им хана. И что ещё хуже – они видят прямо, как эта хана на них надвигается в виде вертикальной скалы, о которую волны размером со средний дом в Оле бьются, и сделать ничего не могут. Из двенадцати пацанов, которые с этого «рыбака» сошли, трое не разговаривали неделю. А потом взяли свои деньги, жопу в горсть и на материк улетели.
– М-да, – свет лампочки бликанул на лысине Соловья, когда он наклонился к кружке. – А как выскочили-то они оттуда в итоге? На своих же?
– Капитан, – односложно ответил Слепых, и все помолчали минуту, слушая, как за стенами что-то сперва глухо ухнуло, а потом зазвенело, покатившись, – упавшая и пустая бочка, – отдавая должное неизвестному им капитану.
– Если что и может одолеть шторм – так это спокойствие, – философски заметил Слепых. – Капитан прикинул: топлива у них на восемь часов хода. Обойти мыс – часа два, семь часов до Ини, там к пирсу встать можно, рыбопереработка там, рыбу скинуть на туковарку. Дед, уж хер его знает как, с валом справился. Пару наносов починил. И медленно-медленно стали они против ветра выгребать. Два раза уж думали, что конец: корабль на борт клало. В упор на скалу выходили, пару раз было: вот волна поднимает метров на пять – и щас хрясь об утёс, все шпангоуты всмятку. Молодого пацанёнка за борт смыло – ловить даже не стали: или один сдохнет, или все. Но Петрович потихоньку-потихоньку – и за два часа мыс обошёл, а там уже море и ветер в жопу. Через пять часов у пирса встали. Их уже как живых покойников встречали.
– С оркестром? – ехидно заметил Семён.
– Бабы – с водкой, а капитана – с партийным выговором за смытого пацанчика, – припечатал Слепых, бывший матрос на МРС 42-340. – Новых матросов набрали и через пять дней снова в море были.
– А пацанёнок как?
– Жилет спас. Меня на галечный пляж выкинуло, буквально минуты за три – потому и не окочурился. Триста метров по берегу, ночь ведь кромешная – и вижу: что-то блестит, отблёскивает пена в шторм от того, что свет отражает. А это стекло в избушке краболовов. Я и не помню, как дотуда дошкандылял. Дверь открыл – а там! Сухо! Ветра нет – хотя он и пытается, ветер, эту избушку за угол приподнять, вот как наш барак сейчас. Но приподымет, тряхнёт раз-другой – да и отпустит. Печка! Возле печки дрова сложены, бутылка солярки и спички! Я полностью всё снял с себя, догола, штаны с бушлатом повесил сушиться, печку развёл – и отрубился спать. Вот так, в чём мать родила, на голых досках. Подмёрзну, подхвачусь, дров в печку добью – и снова в сон. Шмотки подсохли, с утра пошёл плавник по косе искать. Ножовка там ржавая нашлась. Ветер со снегом спали потихоньку, пошёл я рыбу выброшенную в морской капусте искать. Варил её в консервной банке на два литра и ел. Потом оклемался немного, наглости у меня снова появилось, через мыс у основания перелез – там низко перед горбом-то, – помните? И через день был на метеостанции в бухте Лошадиной. Оттуда меня уже зимой на «Буране» увезли…
– Без избушки кранты б пришли, – хмыкнул Семён.
– Может, пришли бы. А может, и не пришли, – пожал плечами Слепых. – Жить-то всегда хочется. А сил у меня тогда много было. Надо было найти место с сухой травой, куда её набивает, а дождём не мочит, – где-нибудь между скал. Набить её под одежду, ну и, как рассветёт, тем же маршрутом, через верх, на метео, туда километров пятьдесят всего. День-полтора ровного ходу.
