Повесть с продолжениями "Штормовые рассказы Сигланского залива". К началу повести.
Чума
Крохотное тёмное пятнышко с дрожащим огоньком на мачте приближалось и по мере приближения становилось довольно-таки бесформенной кляксой. Надо было иметь хорошее воображение, чтобы увидать в этом нагромождении надстроек, каких-то наваренных дуг из труб, кран-балок и подвешенных к ним самодельных страхолюдных лодок обводы судна.
– Чума, – с чувством произнёс Соловей.
– Чума, – с не меньшим чувством подтвердил Семён и сплюнул.
Не сказать чтобы Лёху Чумаченко, носившего такое прозвище, на берегах сильно не любили. Нет, не любили, конечно, но не больше чем любого другого здешнего обитателя. Не любили его, скорее всего, за тех, кого он обычно возил. Ибо нанимали обычно Чуму самые забубённые тутошние головушки. И хуже всего было то, что очень любил нанимать Чумаченко такой совершенно одиозный персонаж побережья, как рыбнадзор Слепых.
Естественно, будучи рыбнадзором, Слепых имел свой, государственный катер. Красиво покрашенный государственной краской, с государственными капитаном, матросами и уймой вспомогательного персонала. На государственном катере Слепых обычно рыскал по побережью с государственным ОМОНом на борту в поисках злодеев.
И чаще всего их не находил.
Разводил руками перед начальством: да чисто всё, никто не балует…
Однако чаще всего Слепых ходил на чужих посудинах. И при этом, с одной стороны, он крышевал и снабжал всем необходимым пятнадцать, а то и двадцать браконьерских станов на побережье, пять или шесть из которых работали на него самого. А с другой – боролся с конкурентами, которыми автоматически оказывались все остальные рыбаки побережья. Потому Слепых на берегу откровенно не любили, и, что греха таить, побаивались.
– Слыхал, Слепых на бухте Шкиперовой стоял неделю назад, – обронил Соловей.
– На Чуме или на ком-то ещё?
– Я от орочей слышал, они не сказали. Они шаркет от «Титаника» не отличают, оленные люди.
– Слепыха-то они сразу приметили…
– Пожалился им кто-то. Орочей даже Слепых не обижает…
– Ну-ну, – недоверчиво сказал Семён.
– Что «ну»? – усмехнулся Соловей. – Вот тебя он хоть когда-нибудь обижал?
– Спрашиваешь, – буркнул Семён. – В прошлом году в августе с ментами как коршун налетел, все кусты на пять километров вдоль берега проверили, три тонны икры оттуда выкатили, на Автандилова уголовное дело завели.
– Так это на Автандилова. А вот смотри: ты живёшь на Сиглане лет уже непонятно сколько. Путина у тебя – два месяца. Навигация – семь. И вот эти пять месяцев, пока ты без бригады живёшь, – сколько раз у тебя Слепых бывает?
– Ну-у-у… Раз шесть-семь, – озадаченно сказал Семён.
– И сколько раз он на тебя наезжал? Ни одного. Вот то-то же… – Соловей сам же ответил на свой вопрос и почему-то загадочно свистнул. – Впрочем, будем надеяться, что это не он.
Надеются только безвольные – так говорилось ещё в одной Соловьиной максиме, и это был, конечно, Слепых. Бесформенный катер встал на якорь метрах в ста от берега, чтобы случайно не обсохнуть на отливе. Молчаливый качающийся матрос перевёз на чёрной утлой, штопаной-перештопаной лодке-двухсотке грузного смурного мужичину с глубоко посаженной в плечи куполообразной головой, прижатыми к черепу, как у боксёра, ушами и с недобрым татарским разрезом узких глаз.
– Здорово, Володя, – сипло рыкнул он Соловью, – вся власть здесь собралась, рыбная и звериная! И тебе, Семён, так и не меняешься! Это от того, что баб нет, всё старение от них происходит. Ты на чём пришёл-то? – снова обратился он к охотоведу.
– Как всегда – на своих двоих.
– Вот охота тебе, – с неподдельным восхищением покачал головой Слепых. – А откуда идёшь-то?
– С Пьягина, хребтиками.
Три эти слова включали в себя сотни две километров по острым верхам зазубренных приохотских гор, с дождями, туманами, иногда – свежим летним снежком, иногда – многочасовым преодолением зарослей кедрового стланика и ольхи, со спусками в глубокие распадки с не тающим никогда снегом, подъёмами на древние, рассыпающиеся под ногами кручи, десятками километров по шатающимся под ногами курумникам и постоянными встречами с недружелюбно настроенными медведями.
Тут Слепых только покачал головой и ничего не сказал.
Через пять минут они все расположились всё в том же бараке. Слепых вытащил из мешка охапку красных, сочащихся янтарным жиром свежекопчёных кетовых балыков и завязанную марлей пятилитровую алюминиевую кастрюлю с икрой.
– Алексей с катера придёт?
– Не, он спать завалился. На корабле матрос как дома – так он сказал. А я решил сойти. Дай, думаю, с Семёном поговорю. А тут ещё и ты случился.
– Если хорошо даванёт, то здесь полстраны случится. Ну, те полстраны, которые на нашем берегу обретаются.
– Это уж точно. Прогноз плохой, дня три дубасить будет.
И в подтверждение слов Слепых первый шквал обрушился на берег. Старый барак словно присел под его тяжестью, застонал, скрипнул. За окном тонко, словно отпущенная басовая гитарная струна, запела антенна радиостанции, да и смолкла, видимо, осознав бессмысленность своего действия.
Люди и пистолеты
Семён проворно разлил чаю.
– Хлеба, пожалуй что, испеку. Много людей сюда придёт, чуйкой чую. Что-то ты, Слепых, гляжу, даже пистолета с собой не взял…
– А зачем мне здесь, на Сиглане, пистолет? – искренне удивился Слепых. – Пистолет – это символ и атрибут государственной власти. Что ты государев человек вроде. Если есть у тебя пистолет на законном основании – значит, ты на законном основании можешь этим пистолетом людей стращать сколько хочешь. Предупредительные выстрелы делать. По голове людей бить, зубы курком вместо пассатижей выдёргивать. Я ж у тебя этим всем заниматься не собираюсь? Власти здесь, считай, нет, потому и пистолет мне без надобности, он вместе со мной на катере ездиет.
– Да-а-а, пистолеты много делов понаделали в неуклюжих руках, – вспомнил что-то Семён. – Помню, приезжали сюда на охоту менты из города. Ну, как всегда, банок, бутылок понаставили, стали их из пистолета расстреливать. А утром, как опохмелились, вижу я, их старший что-то ищет. Но так, чтобы все остальные этого не заметили. То половицу будто невзначай приподымет. То вьюшку из печки вытащит. А то под подоконником рукой проведёт – нет ли там дырки. Ну и книги. У меня здесь библиотека с метеостанции осталась: когда метео на Мелководной сокращали, все книги сюда вывезли. И они стоят у меня в отдельной комнате, я иногда что-то беру, читаю, Вальтер Скотт там, или Агата Кристи.
И мент. Вы видели кто-нибудь, чтоб мент книги читал? И никто не видел. Так этот полковник с полок все книги одну за одной снял и всё внимательно просмотрел. Ещё подумал: может, крамолу какую ищет…
– Пистолет, – произнесли хором Соловей со Слепых.
– Именно! Обед наступил, все уже приняли на грудь как следует. Тут этот полковник и говорит: каюсь я душевно, но и вы меня тоже поймите. Вчера вечером померещилось мне, что кто-то из вас непременно решит украсть мой пистолет. И я его спрятал. Вот я точно помню, как прятал и что я при этом думал, до мельчайшей мысли…
– Это потому что мыслей этих не докуя было, – сказал развеселившийся Слепых. – Я сам из них, я знаю.
– Ну вот, тем более. В общем, кинулись его нукеры по базе шариться…
Словно гигантский бич с самого края неба хлестанул по краю косы, вздымая облака песка и пыли. Старый барак аж приподнялся порывом ветра и тут же осел, скрипя всеми многочисленными углами.
– В общем, менты, они, конечно, искать умеют. Чего они только не нашли. И тапки мои, которые я давно уже потерял. Под лестницу провалились. И жбан, в котором Петька Сумин медвежий жир вытапливал, – собаки его меж стен закатили. И часы импортные, которые иностранный турист оставил три года назад.
– А пистолет? – спросил Соловей, которому эта история уже изрядно наскучила.
– И пистолет. Он его под миску перевёрнутую на печку положил. На самом видном месте.
– И сразу нашли?
– Куда там… В последнюю очередь, уже вертолёт стоял на косе, крылышками помахивал.
Низовка
Выпили чаю.
– Ничего у тебя икра-то, – похвалил Семён. – Немного слабовата на соль, долго не простоит.
– Ну так я её сюда и принёс, чтоб сожрали во время шторма. Не моя икра, ученическая. На катере практикант остался, он ради интереса попробовал икру солить, вот она у него малосольная и получилась. Спортил продукт, вот я его вам и привёз, гадам.
– Гады уже довольны, – хмыкнул Соловей и загрёб столовой ложкой драгоценного продукта сразу рублей на триста по московским меркам. – Если сожрать сейчас, то лучше и не бывает. Благодарность перед строем практиканту. А что ты его на катере держишь, как собаку, не даёшь сойти на берег?
– А где мне его держать-то? – пожал плечами Слепых. – На катере тепло, светло и даже не шкивает. Кроме того, он не пьёт. Должен там ну хоть кто-то трезвый оставаться.
– Что-то я глубоко сомневаюсь, что практикант Чуму способен остановить, если тому что-то в башку кудлатую стукнет. Тем более что он там с командой.
– А он и не способен, – пожал плечами Слепых. – Я ему велел клапана из лодки вывернуть, как только воду возить закончат. И спрятать их. Так что Чума на катере сейчас вроде как в заточении.
– Первая добрая новость за весь вечер, – кивнул Соловей.
– И всё-таки неправильно там пацанчика держать, да ещё с такой братвой, – покачал головой Семён.
– Да ну его на хрен, – энергически мотнул головой Слепых. – Не люблю я студентов. Тупые они. Нет, может, знания у них какие и есть, но по жизни они тупые. Я б их на практику не отпускал, пока… – тут он ощутимо задумался, – пока, скажем, хоть года три не отсидят на общем режиме. Ну, то есть, нормального университета не пройдут. А то приезжают тут… Я, кстати, из-за одного такого чуть жизни не лишился.
Семён добавил по кружкам заварки и долил кипятком.
– Дело было на Кумаре. Я туда на весновку поехал, хотел медведей подколотить, шкуры и желчь продать китайцам. Очень меня взбодрила история, как кто-то некто (тут лицо Слепых приняло несвойственное ему ироническое выражение против обычного угрожающего или угрюмого) в одиночку добыл тридцать штук за весну…
Присутствовавшие переглянулись. История, как Юрий Кукин добыл тридцать медведей за весну из обычной двустволки, стала чем-то вроде местной легенды, причём в каноническом варианте Слепых имел к её созданию самое непосредственное отношение.
– Ну вот, приехал я на Кумару, весь снаряжённый как следует – снегоход там, карабин. А там на базе – дед Фирсыч и этот… как его… практикант. Его туда завезли сети сторожить на точке. То есть назначили на самое безответственное дело, какое только человеку можно доверить. Потому что сети те хранились в железном контейнере, и ключа к нему не было ни у кого на базе: ни у Фирсыча, ни у практиканта. Фирсыч – тот, понятно, пил бражку, а практикант читал книжки и связывался от имени Фирсыча с внешним миром по радиостанции «Ангара». Ну и свои какие-то телеграммы слал, у него девка на материке осталась, это очень чувствительно всё, в двадцать лет-то. Сперва мне этот практикант ну очень не понравился. Во-первых, при моих делах мне там любая пара лишних глаз нахрен бы не упала. Любой идиот поймёт, что я там делаю, сядет на ту же рацию, р-р-раз – РД в посёлок, а оттуда – Соловью… Впрочем, вот он же, сидит.
Оба захохотали над удачной, как им показалось, шуткой.
– Но из планов моих медведененавистнических ровно ничего не вышло, – продолжал Слепых с тяжёлым вздохом. – Вот у некто вышло, а у меня нет. – Слепых упорно не называл Кукина, хотя тот лет пять числился в его ближайших подчинённых. – Сперва случилась погода. Точнее, её и не было. Снегопад валил за снегопадом, с ветром, пурги настоящие, как на Чукотке. Нас там самих снегом замело, как тех медведей. Фирсыч – тот хоть бражку пил, а мы с практикантом книжки читали и меж собой их обсуждали. А этот практикант, хоть, как я и говорил, был сущий дурак, но знал до охреновения много всего. И про хазар, и про татаро-монголов, и про Хубилая, и отчего у японцев смертники зовутся «камикадзе». Про гуннов и откуда они пошли-поехали и что за культура была у тех в степи. Книжки эти он с собой привёз, их сын поэта расстрелянного написал, великого ума человек.
– Мой старый друг, мой верный дьявол, пропел мне песенку одну. Всю ночь моряк в пучине плавал, а под конец пошёл ко дну, – совершенно неожиданно произнёс Соловей.
– Точно, – звероватое лицо Слепых совершенно неожиданно улыбнулось: так выглядывает солнечный луч из-под ватного свинцово-серого облачного покрывала после зимнего шторма, – он всё равно пошёл ко дну. Вот про это я точно запомнил. Потому что как в жизни.
В общем, кругом снег, кутерьма, чёрт-те что, а мы рыбу мочёную прошлогоднюю едим и о судьбах России разговариваем. Ну и практикант раз в два дня со своей девахой телеграммами обменивается. И вот снег кончился…
Слепых набросил на краюху белого хлеба такую гору икры, что ему пришлось оттянуть себе левой рукой нижнюю челюсть, чтобы сделать полноценный укус.
– Солнце палит, я жду. Ещё б мне денёк, чтобы ветром его маненько утоптало, и тогда – все медведи мои! А на следующее утро студент ушёл.
Слепых героически втянул в себя остаток краюхи (совесть и воспитание не позволяют мне назвать это бутербродом) и отхлебнул полкружки чаю.
– Вот так прямо взял и ушёл. По удутому снегу в сторону города.
Слепых страдальчески скривился, протянул руку за балыком и отрезал от него треть, дабы снова водрузить его на четвертину буханки.
– Ну, Фирсычу говорить что-то бесполезно, он мычит своё «му-у-хрю-у-у». Я начинаю рыться в телеграммах и понимаю, что всё это из-за девки. Она у него азербайджанка, приехали к ней братья и стали её увозить: какого-то мужа они ей в Баку нашли, особенно ценного по тамошним понятиям. Вот пацанчик по целине и пошёл – спасать зазнобу.
Слепых с наслаждением вонзил крупные жёлтые зубы в рубиновое мясо нерки.
– И вроде как у него всё должно было получиться. Сперва ему нужно было пересечь залив Одян, выйти на бухту Речную. Там заночевать у рыбаков, а дальше идти на Олу – или через перевал и посуху, или по льду на Атарган.
– Но сперва через Одян пройти, – понимающе кивнул Соловей.
– Одян, – мрачно хмыкнул Слепых. – В этом месте его пересечь – тридцать пять кэмэ. Если посветлу и по плотному снегу – вроде б ничего особенного. Да вот снег был ещё не слежавшийся, и подул ветер.
– Со стороны Мелководной, – снова протянул Соловей.
– Ну, ты понял. И всё море затянуло низовкой – это такая пурга, которая то ли чуть ниже, то ли чуть выше человека. И дуть она может сколько хочешь. И человек в этой низовке идёт, как в молоке, да ещё его ветром толкает. И уйти он в ней может чёрт-те куда – хоть в открытое море, хоть в ту же Мелководную…
– Вернее всего, часов через пять просто выбьется из сил, ляжет на снег и сдохнет, – заметил Соловей.
– Конечно. И тут я сделал самую большую глупость в жизни, наверное. Низовка шла именно в человеческий рост, или чуть выше. Я встал на «Буран», на сидушку – и высунулся над ней по плечи. И показалось, как в этом молоке далеко-далеко словно спичечная головка плавает. Тут я понял, что если я вот так, стоя, на «Буране» поеду, то буду как раз над этой позёмкой плыть. Ну и поехал.
Слепых ещё раз героически хрустнул нерчиным боком и продолжил.
– Главное было – направление на пацанчика держать. Тот, к тому времени, уже сильно влево забирать стал. Я потом читал, что человек, вроде, когда блудит, вправо забирает, потому что правая нога больше тренирована и на два сантиметра длиннее, А пацанчик забирал влево, в открытое море.
– Я слышал, это от полей Земли зависит, – глубокомысленно заявил Семён, успевший к тому времени замесить бадью с тестом. – Я по телевизеру слышал. Если поле у Земли красное, то человек вправо забирает, а если синее, то влево.
Соловей со Слепых неожиданно синхронно повернули головы, сперва в одну, потом в другую сторону, видимо, пытаясь увидеть синие или красные поля Земли.
– Чо-та врёшь ты, Семён, – расстроенно сказал Соловей. – Я их никаких никогда не видел. И, по-моему, никто не видел. Кроме жуликов из телевизера, конечно. А люди блудят… Ну, потому что блудят, и блудят они как угодно. Ладно, в общем, в море он уходил…
– Да, в море, – продолжил Слепых. – Тут и мне тоже, в общем-то, не очень здорово стало. Низовка стала подниматься, я сам то в неё нырну, то вынырну. Иногда вижу его, чаще – нет. Но и ветер идёт порывами, иногда я его аж по пояс вижу – тогда на газ притоплю и догоняю. В общем, достал я его вот чуть-чуть до момента, пока он не свалился. Тюк прикладом по башке, чтоб не рыпался. А низовка продолжает задувать, я смотрю. Видимость совсем упала, стой на сиденье, не стой. Ну, я, считай, местный, направление ветра знаю, под тридцать пять градусов к нему взял – и через четыре часа вышел прямо на Атарган. Как мы не блуканули или в трещину во льду не свалились – до сих пор ума не приложу. Но выскочили. На Атаргане краевед Данилов сидел, раскапывал там херню какую-то свою. Мы с ним вместе дня два пожили, потом ветер спал окончательно, и мы ясной ночью на лихом коне рванули вперёд, прямо на огни большого города…
– Ну а с девкой что? – заинтересованно спросил Соловей.
– Да что, что, – отмахнулся Слепых. – Что я, зря практиканта спасал, чтобы его хачи зарезали? Деньги от икры у меня были, старые сослуживцы по мусарне в Москве имелись. Дал я ему на билет, позвонил в Москву, корефаны с хачами профилактическую работу провели. Поженились они в тот же год.
– Хачи? – изумлённо спросил из угла Семён.
– Да не… Практикант с девкой. Живут до сих. Я недавно у них был, она с братьями замирилась, косметикой торгуют. Девка у него дюже деловая оказалась. Ну и он при ней приказчиком. Ссучился, в общем…
