Повесть с продолжениями "Штормовые рассказы Сигланского залива". К началу повести.
Сенька Носов выругался, не успев проснуться. Впрочем, ругался он всё время, даже не понимая, что ругается: это просто было его манерой речи, как остаётся манерой речи огромного количества людей в России, искренне считающих, что слово, некогда обозначавшее падшую женщину, сегодня является смысловой связкой. Но по сравнению с подавляющим большинством российского населения Сенька достиг недостижимых высот в использовании этого диалекта, так что ему могли позавидовать даже пехотные офицеры или боцманы прибрежного плавания. Профессора ж филологии, будь они когда-нибудь заброшены в это место, безусловно, смогли бы написать не одну монографию о речевых конструкциях Семёна и оборотах его речи. Однако же ближайшие профессора филологии находились в трёхстах километрах от места постоянного жительства Семёна, околачивались в местном педагогическом университете (именуемом в простонародии педун) и предпочитали писать статьи и монографии о Райнере Марии Рильке, нежели изучать новояз скотоподобного окружающего их народа. Впрочем, ни народ, ни профессора от этого ущемлёнными себя не чувствовали.
В общем, утром 11 сентября 2001 года Семён, едва продрав глаза, произнёс некую сентенцию, долженствовавшую обозначать наступление плохой погоды, ветер и снег, ухитрившись не включить в неё ни одного печатного слова. Далее он сунул ноги в обрезанные валенки, стоявшие на полу, прошлёпал к почти потухшей печке, открыл заслонку, кинул на остывающие с вечера угли загодя приготовленную горсть щепок и накрыл несколькими мелко нарубленными поленцами. Ибо хоть и казался Семён Носов сумрачен, зол и неряшлив, но ряд действий, направленных на собственное выживание, впечатался ему в сознание до автоматизма – тем только и выжил он в одиночном существовании на самом краю света.
Семён вышел на порог, взглянул на линию горизонта и снова прокомментировал состояние окружающего мира, который с каждым его словом представал всё в более и более неприглядном виде. Смысл его сентенций был примерно таков: задувал северо-восточный ветер. Причём уже с позавчерашнего дня небо затягивала дымка облаков – сперва высокая, потом опускалась всё ниже и ниже, потом появились низкие тёмные снеговые тучи, ветер поднялся и разогнал волну в море. Сочетание таких признаков, по мнению Семёна, говорило о начале длительной непогоды, а стало быть – о том, что скоро в заливе появятся катера, спасающиеся от шторма. А это значит, Семёнову уединению придёт конец, люди будут ему докучать, рассказывать о своих проблемах и делиться новостями, чего ему, Семёну, нахрен не надо, ибо живёт он один, проблем и новостей не имеет, и они ему ни на кой ляд не нужны.
Всю эту сложную философскую тираду произнёс он, глядя на серую муаровую колеблющуюся поверхность залива, по которой приближался топовый огонёк первого судна, стремящегося укрыться в бухточке.
– Через час подойдут, не раньше, – хмыкнул Семён (я и впредь буду стараться переводить его слова со строевого на общелитературный язык, дабы не лишать мою повесть возможности быть напечатанной и помещённой в библиотеки). И пошёл к поленнице занести нужное количество дров в барак. Ибо немилостиво в такие часы Охотское море, и главное, что можно предложить страннику в суровые штормовые дни, – это тёплый кров.
Надо сказать, что Семён отсутствовал в доме не более десяти минут, но когда он вернулся в свою основную комнату, служившую приёмным залом, с водружённой в середине титанической печкой, там уже находился человек, которого совершенно точно десять минут назад не было не только в доме, но и во всех обозримых окрестностях – тут Носов был готов прозаложить свою левую руку.
Тем не менее это был единственный человек, неожиданному и, я бы даже сказал, почти чудодейственному появлению которого из ничего Семён не удивился совершенно.
– Привет, Соловей, – протянул он руку гостю, – откуда бредёшь-то?
– С Бабушкина, от самой бухты, – ответил пришедший, невысокий жилистый худой мужик, с блестящей лысиной, обрамлённой с трёх сторон чёрным густым волосом, и небольшой казачьей бородкой. – Еле поспел, думаю, сейчас шквал вдарит.
– Да, хреновасто сейчас на сопках-то, – кивнул Носов.
– Не хуже, чем в море. Ишь, кто-то уже торопится к тебе, аж пар из-под форштевня идёт.
– Не говори, Соловей, – пробубнил Носов. – Если надолго задует, здесь целый флот ошвартуется, народу будет, как в Магадане на демонстрации...
– Дровей надо, – хмыкнул Соловей, вообще-то работавший районным охотинспектором. – У тебя там цех ещё не закончился?
– Больше половины осталось. Ещё лет на пять хватит. Пошли попилим, на самом деле. Осень ранняя, можно пургануть надолго.
Соловей деловито переоделся. Снял армейские рейтузы со склада 30-х годов, полугалифе, снял армейскую гимнастёрку того же происхождения, водолазный свитер, намотал портянки, обул разношенные рабочие кирзачи и сверху на рубашку накинул засаленный рабочий ватник, насквозь провонявший солёной рыбой: целый набор такой спецодежды на все размеры лежал валом в предбаннике барака. Наследство славного совхозного прошлого, оставшееся от старого мира.
Разборка такого монументального сооружения, каким был старый засольный цех, требовала не меньшей осмотрительности, нежели валка длинномерного леса в настоящей тайге. Каркас строения был собран из лиственничного бруса в обхват; кровля, построенная из двухдюймовых, лиственничных же досок, располагалась на высоте около десяти метров и поддерживалась сложной ажурной конструкцией балок и стоек. Однако эта конструкция казалась ажурной и лёгкой лишь с пола строения, на практике же каждая её деталь весила не один десяток килограммов. Неграмотно принятое решение относительно того, какую часть здания начинать пилить, грозило обрушить на головы разорителей всё это строение, потому Носов остановился перед цехом и несколько минут пристально разглядывал его, чеша грязной рукой грязную голову под грязным кроличьим треухом.
Нарастающий ветер пронзительно свистел в щелях между досками, и огромное здание жалобно стонало во всех углах, предчувствуя новые непоправимые раны на своём теле.
Памятник бичу Сипягину
Соловей дёрнул стартер, и бензопила в его руках затряслась от предвкушения яростной атаки на неспособные сопротивляться лиственные стояки. Он решительно ткнул пальцем в три произвольно расположенных бруса:
– Этот, этот и этот.
– А чего не этот? – Соловей подступил к ближайшему элементу конструкции, П-образной формы, который уже ничего не поддерживал. Просто два куцых, уже отпиленных стояка, и между ними балка на высоте человеческой груди. – От него точно уже ничего не зависит. Всё с краёв поотпилили.
– Это памятник, – столь же рассудительно пояснил Носов.
И тут Соловей разглядел на поверхности бруса цифры и буквы, покрывающие почти половину его поверхности.
– Кому же это памятник, Сенька?
– Человеку. Бичу Сипягину, – вразумливо ответил Сенька Носов, пригладил ладонью бороду и начал рассказывать.
Бич Сипягин был обычный временный рабочий, нанимавшийся на рыбообработку в период путины и растворявшийся в миазмах большого города, каким в те времена, без сомнения, был город М., как только путина заканчивалась. Но каждый год в течение восемнадцати лет (тут Носов любовно погладил рубчатые стежки цифр, представлявших на самом деле длинную череду дат) Сипягин в мае появлялся в вербовочной конторе совхоза и в первых рядах нанимался на работу в бригаду, промышлявшую красную рыбу на Сиглане.
Собственно, Сипягин, в составе первостроителей, и городил цех, было это (тут Сенька задумался, стараясь свести воедино людей, горы, даты, удачные и неудачные годы, выброшенные на берег корабли, памятные поножовщины и забытые кораблекрушения) где-то тридцать лет тому назад. Тогда он и вырезал на бревне первую дату – тут Носов приблизил взгляд, елико возможно, к поверхности бревна и принялся внимательнейше буравить его зрачками – в 1967 году. И с этого года каждый сезон Сипягин по окончании сезона добавлял очередную метку, всего которых – двадцать четыре. Тут Носов оторвался от бревна и с некоторым недоумением поглядел на Соловья.
– Не пятнадцать, а двадцать пять лет, значит!
– Не двадцать пять, а двадцать четыре, – поправил его Соловей.
– Не имеет значения, – уверенно ответил Носов. – Там где двадцать четыре, там и двадцать пять. Впрочем, последнюю не он сам вырезал.
В общем, заслуженный бич Сипягин прожил при Сиглане долгую трудовую сезонную жизнь. От работы не отлынивал, хотя под конец ему стали облегчать труд, ставя на заведомо несложные задания. Большой мастеровитостью он тоже не отличался, скрутка брёвен стальной проволокой при помощи лома оставалась вершиной его рукодеятельности. Что тянуло его сюда – так и осталось неведомым ни его товарищам по бригадам, ни десятникам, ни совхозным вербовщикам, вообще никому. Только залезал бич Сипягин в каждый свободный вечерний час на специальную площадку под коньком крыши и сидел на ней долго-долго, наблюдая, как в оранжевом охотоморском закате расплавляются корабли и чайки. Тут Носов замолчал и повернулся к входу в бухту, где всё настойчивее и настойчивее помигивали огоньки приближающегося катера.
– А делся он куда? – не выдержав, спросил Соловей.
– Да тут он, недалеко, – махнул Носов рукой за чёрные верблюжьи горбы сопок. – Нашли в июне. В бригаду его не взяли: десятник сказал, некуй дармоедов кормить, иди в город, откуда пришёл, побирайся по мусоркам. Сипягину уже глубоко за семьдесят было, и в самом деле уже, куда там на путине пахать. Но всё-таки не по-человечески ему сказали, нельзя так с людями обходиться. Тем более что Сипягин пошёл. Но не в город. Сюда. По линии связи. Дошёл до Сиглана, там глубоко было. Он разделся по пояс, одежду на палку повесил и пошёл вброд. Ну и в холодной воде мотор у него стуканул: сердце отказало. Нашёл его за бродом краевед Данилов, которого привезли связисты на вездеходе.
– Ага, Данилов и здесь шарился? А что он тут искал, говорил?
– Да то же, что и везде, – херню всякую. Вроде обломки какой-то шхуны. Говорил, что разбилась она тут триста лет назад. А может, врал. Искал тут чего-нибудь. Золото, скажем.
– Данилов мужик был умный, в отличие от некоторых, – со смешинкой протянул Соловей. – Он восемь лет без права переписки здесь оттянул. На материке его никто не ждал, семья отреклась, жена заново замуж вышла. Это только в книгах и слезливых романах человека ждут по пять лет с тюрьмы. Жизнь, она проще. Про шхуну и там, людей на ней, я тебе, может, потом расскажу. Так ты про Сипягина-то…
– Ну что, Данилов со связистами и похоронил его там же. И последнюю дату он же на столбе вырезал. В 1991 году. Так и сказал: даже самый последний бич должен иметь право на свой памятник. Вот он и есть – памятник.
– Ну, если так думать, то вся земля должна памятниками ощетиниться. Как ёж. Ты ж и спалишь этот памятник, рано или поздно.
– Спалю, – согласился Семён. – Но после всего остального. Цех-то вона какой огромный…
