Конец маршрута они подгадали под самую темноту. Позади осталось тридцать километров каменистой горной тундры, редких, но цепких кустов кедрового стланика, три или четыре подъёма и столько же спусков по качающимся, покрытым плотной курчавой накипью лишайников валунам курумов, пять или шесть переходов по плотному мокрому слежавшемуся снегу. Стоял конец августа, и было понятно, что снег этот уже долежит до довольно близкой в этих краях зимы.
Впереди полосой салатного цвета змеилась в низинке река Орохалинджа, уходящая в неширокое ущелье, — щёки, образованные двумя крутыми курумами, осыпающимися каскадами розовато-серых валунов с двух небольших соседних хребтов.
Море находилось на севере — там, куда в итоге впадала Орохалинджа и где сегодня висела на горизонте еле видимая полоска тумана.
Море находилось на юге, за спинами путешественников, которые пересекали полуостров Курселя — горную и бесплодную страну величиной с Данию, далеко вдававшуюся в Охотское море.
Старший, невысокий, сухой и жёсткий, как плеть, приостановился, посмотрел в бинокль и повернулся к товарищу. Был он смугл, лыс, черноглаз и чернобород, а в глазах таились плутовство и ехидство, присущие ему от природы.
— Через полверсты изба будет. Старая-старая, люди столько не живут. Если поторопимся, как раз на закате будем.
Его напарник, молодой высокий светловолосый парень подчёркнуто славянской наружности — характерный русский «ваньтё», только вздохнул.
— Дядя Володя, вечно у вас эти полверсты… Полверсты по хребту, полверсты по стланику, полверсты по тайге… Три раза по полверсты — и уже ночевать пора, а до избушки опять полверсты!
— Не переживай, Юрка, — лысый дружески хлопнул товарища по плечу. — Эти полверсты покороче других будут.
Солнце уже совсем скатилось в ложбину между каменистыми осыпями. Камни на склонах окрасились в странный серо-розовый цвет, а тени обрели фиолетовую густоту зимнего полярного неба в краткие дневные часы, когда ходоки, наконец, вышли на террасу, обрывающуюся прямо к речной долине. Вдоль края склона темнела хорошо натоптанная тропа, а метрах в двухстах, у самой границы леса, на расстоянии уверенного выстрела из карабина громоздилось строение, которое любой московский бомж, ночующий в тёплых подъездах и обогреваемых трансформаторных будках, счёл бы лишь условно пригодным для жилья.
Не таким оно представлялось охотоведу Владимиру Соловью и его сотруднику, Юре Маканину, когда они буквально доплелись до его порога на исходе долгого маршрута.
Это было старое и ветхое зимовье, давным-давно покинутое хозяевами. Крохотные сени, пристроенные к торцу домика, давно развалились (судя по следам на столбах, не без содействия вездесущих в этих краях медведей). Дверь из вручную тёсаных плах висела на одном ремешке и жалобно скрипнула, когда Соловей приподнял её за угол.
Внутри пахло сухим деревом и ржавым железом.
Половина комнаты оказалась засыпана сухой травой: её натащили туда маленькие зайцы — пищухи-сеноставки. Соловей оставил спутника сгребать траву в один угол, а сам вышел наружу.
Невысокий, в дюжину венцов сруб нависал над двухметровым обрывом из мелкой гальки, осыпающимся под ногами путника. Плоская, односкатная, приподнятая на пару брёвен над потолком крыша была сбита из серых, растрескавшихся досок, нёсших на себе следы когда-то закреплённого рубероида. Рубероид и доски подходили к избе примерно как шляпа с вуалью и эгретками к джинсам. Соловей привстал на цыпочки и достал из чердачного проёма аккуратно завёрнутую в брезент раму со стеклом. Приставил к оконному проёму, рубленному в полбревна, и вставил в него этот крохотный прозрачный глазок, который должен был окончательно отгородить людей и место их обитания от окружающего мира.
Затем Соловей поглядел на дверь, так и продолжавшую свисать с одного ремешка, с сожалением расстегнул широкий армейский поясной ремень, посчитал на нём дырки, вздохнул, вытащил нож и отрезал от ремня кусок сантиметров пятнадцать — ровно столько, сколько посчитал возможным отрезать без функционального ущерба для этого непременного атрибута мужского туалета.
Походил вокруг сруба, вытащил из стен четыре расшатанных гвоздя и с помощью небольшого камня повесил колыхающуюся дверь на вторую петлю.
Маканин уже сбегал на речку, принёс воды и поставил её кипеть в принесённом ими с собой чайнике.
Внутренность избы представляла собой совершено обычное таёжное (или тундровое) жилище — сруб два с половиной метра на три. Половину его занимали дощатые нары от стены до стены, у входа располагалась жестяная печка, перед которой к стенке был приколочен небольшой столик.
Винтовки — весьма потрёпанный карабин Мосина и кургузый «отрез», изготовленный из курковой одностволки ИЖ-17 с вмонтированным стволиком под эскаэсовский патрон и наглухо привинченным к нему оптическим прицелом ПУ-4, принадлежащий Соловью, — уже висели на стенах с двух сторон от входа, чтобы кто и с какой ноги ни поднялся с нар, мог сразу схватить оружие в руки. Очень нелишне в местах, где медведей на квадратный километр суши в разы больше, чем людей.
— Избу эту рубили до эпохи бензопил, — сказал Соловей, с наслаждением потягивая бурый дымящийся чай из эмалированной кружки. — И не только бензо-, у них вообще пил не было. Погляди на брёвна: они все топором торцованы. Это ж, надо думать, люди какие были железные. И ловкие. Обрати внимание: все торцы ровные, точно пилёные. Но рубленые при этом. Огромную надо сноровку для такого иметь, и силу тоже. Не говоря уж об инструменте.
— Пила-то здесь всегда, небось была, — протянул Маканин. Протянул и провёл ладонью по плоскому, словно зашлифованному, овалу бревна.
— Ну вот не всегда, — пожал плечами Соловей. — Вообще, добрая пила в наших краях всегда стоила дороже топора. Топор любой кузнец может сковать, а вот пилу — попробуй-ка. Пилу сделать — производство требуется. Ма-ну-фак-ту-ра, — с особым смыслом сказал он. — Так что строилась эта зимуха, небось, ещё в домануфактурное время. Промышленниками или казаками.
— Да ну, дядя Володя, — недоверчиво произнёс молодой. — Разве ж избы столько стоят?
— Здесь — стоят, — твёрдо сказал Соловей. — Здесь сухо, холодно и высоко. И лиственница. Она, когда высушена, как камень становится.
— Ага, а доски, на которых сидим, тоже казаки притащили? И на крыше которые?
— Не. Доски привёз Кока Гриб, охотник местный. На снегоходе. Всё-таки любая изба на этом хребте — самостоятельная ценность. Даже если и не нужна особо. На тот берег сходить, или просто переночевать, или на всякий случай иметь где-то на доступном расстоянии чай, сахар, крупу, пару пачек тушёнки и крышу над головой. Сруб стоял, надо было немного: нарту досок и рулон рубероида. Но вообще, непонятно, зачем её тут построили. Промышлять здесь нечего, тайга бедная. Стоит на границе тайги и горной тундры на самом узком месте перешейка. Может, волок здесь какой был. Но зачем на волоке изба? В общем, у старых людей голова иначе была устроена. Я б тебе так сказал, — немного подумал Соловей, глядя на пламя в щели дверцы. — Если б не архитектура и возраст, я б решил, что строили научники. Научники обычно так строят, что обычным людям непонятно зачем. Им самим понятно, а людям — нет. Или метеонаблюдения делать. Или землероек ловить. Или шурфы какие-нибудь копать и проверять, как мерзлота в них оттаивает. Я, например, видел будку из досок на вершине горы Пятьковенде. Думал, геодезисты строили, как триангопункт, а это зоологи из Академии — в зрительную трубу на другой стороне долины за лосями наблюдали.
— Может, оленеводы? — Маканин постучал по толстым, массивным брёвнам, плотно уложенным друг на друга. — Здесь по хребту кусок тундры добрый, полоса километров двести длиной вдоль моря. Летом, небось, пасли, зимой в тайгу уходили, здесь складировали что-нибудь. От медведей.
— Да, на это похоже, — согласился Соловей. — Они как раз и без пилы могли. Но для орочей всё-таки изба-лабаз — слишком сложно. Они обычно на деревьях помосты клали, чуть пониже, в тайге. Орочонские тропы по ним хорошо читаются. Кроме того, для лабаза она слишком высокая. Даже если её для ночёвок использовали. Оленеводы — они ж все малорослые, а местный человек, когда избу городит, старается, чтобы над головой у него не больше ладони свободного пространства оставалось. Так и брёвен меньше уходит, и класть их легче: сильно высоко поднимать не надо. И для жизни достаточно. Ну, не для полноценной, а так — переночевать раз пять за год.
Маканин посмотрел наверх, затем встал и выпрямился в полный рост, которого было в нём сто восемьдесят шесть сантиметров. Макушка его упёрлась в потолочные плахи, но совсем чуть-чуть.
— Во-во, я о том и говорю, — пробурчал Соловей, продолжая смотреть в огонь. — Здесь жили настоящие великаны. Помни: сам кругляк усох, строение уселось, и нижний венец, на котором изба стоит, практически на труху изошёл.
